Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Возле своего дома увидел Ромку Кочина. Ромка опасливо стоял на почтительном расстоянии от забора, выглядал Анфису и почему-то держался за щеку, морщился, словно у него болел зуб или объелся он кислятины, вот и перекосило.

Анфиса стирала за сараем. Тугие, крепкие ее икры выпирали из голенищ. Узкая армейская юбка облегала круглый зад. Казалось, хлопни по нему ладонью, и он загудит, как колокол. Анфиса орудовала в корыте, все тело ее двигалось, и зад двигался. Ромка крякнул с тоской, позвал заискивающе:

— Анфиса!

Но она не услышала.

— Анфиска! — кротким голосом крикнул он.

Она обернулась, сдула с глаз волосы, сказала:

— Во, опять пожаловал гражданин, собственной персоной! Чего надо?

— То есть как «чего надо»? Домой пришел.

— Вон оно што! А это видал? — Она показала ему комбинацию из трех пальцев.

— Не греши судьбу, Анфиса, — осторожным голосом проговорил Ромка, не зная, агрессивным ли тоном продолжать переговоры или проявлять дипломатию. — Я домой явился.

— Нужен ты мне как собаке пятая нога! Иди, откуда пришел!

— Не глупи, слышь?! — строго сказал Ромка.

— Конечно, со мною-то тебе куда как удобно! Но только знай: кончилось твое удобство. Отныне ты мне чужой. Я брезгливая.

— Сдурела! — Ромка рассердился. — Взаправду, что ль? Ты что? Схотела, чтоб я тута без бабы терпел? Дура стоеросовая: я, чай, мужик, без бабы у меня давно бы кровь загустилась да в мозги вдарила. Ты что, безграмотная? Сама небось не безгрешная. Не спрашиваю, потому деликатный человек. Может, ты со всей дивизией спала, кто тебя знает?

— Точно! — сказала Анфиса. — Спала. И не с дивизией. С армией. У меня мужиков полный кузовок был, от сержанта до генерала, не тебе чета мужики-то.

— Ну и хрен с ними, — великодушно сказал Ромка. — Прощаю! И ты не ломайся, не строй невинность. Я дом сберег...

— Спасибочко. Но на порог не пущу.

— Дура, я муж.

— Разведут.

— Потаскуха ты! — Ромка разозлился вконец. — Шурка у ей отрыжку вызывает, Шурка у ей грязная. Да Шурка, может...

— Заткнись! Ну! — скомандовала Анфиса. — Ты мне о Шурке не сказывай: я такую картину углядела — ввек не отплююсь. Иди, иди, не мешайся. — Она отвернулась, стала опять стирать.

Ромка поорал, погрозился, да и ушел. Фролов поглядел на Анфисины икры, на ее спину, на крутые ягодицы, устыдился своих мыслей и отправился в избу обедать — пить кипяток с сухарями. Из окна была видна Анфиса. Фролов сел к окну спиной, но недолго сидел так: поелозил на табуретке и опять обернулся лицом к окну. Анфиса стирала, тело ее ходило ходуном, на ногах обугрились икры. Хороша она была, и Фролов рассердился на себя самого: до чего ж он скотина, — еще не утих в нем теплый дождик от Настиной улыбки, а он уже воззрился на Анфису. Фролов допил кипяток, побрел к себе на склад, подальше от греха.

Дела у него на складе было не так уж много: он побеседовал с Солдаткой, сгрузил вновь поступившие порожние ящики и уже в сумерках направился домой.

В кино сходить бы, да в кино показывали старую картину; самогону можно было бы выпить, но и пить не очень хотелось. Пошел Фролов к клубу, на танцы, но и танцев сегодня не было: баянист загулял, а без баяниста что за танцы? Фролов посидел на бревне, поболтал ногами, позубоскалил с девками, потерся возле них, обхохотался, потравил баланду про войну, в общем, весело провел время и направился к себе на квартиру дальней дорогой, мимо Настиного дома. Хотелось ему хоть на дом ее посмотреть перед сном. Такие утешительные для сердца прогулки Фролов любил иногда совершать.

Он тихонечко вошел к ней во двор, заглянул в окошко, избрав такую позицию, чтоб его не было видно из дома. Но никого он там в комнате не углядел. Он ближе подсунулся к окну и увидел деда, сующего нитку в невидимую Фролову иголку. Смешно дед выглядел: далеко в стороны разведет руки, а потом медленно сближает и вдруг — бац! — резко выбросит руку с ниткой, будто стрельнет, но в цель-то не попадет и начнет все сначала. Фролов поискал по комнате глазами Настю, не нашел и пошел прочь. Но прежде чем уйти со двора, заглянул на всякий случай в курятник: может, там Настя? Но и там ее не оказалось. Он пошел к калитке и вдруг увидел ее возле сарая.

Она стояла, прислонившись к черным бревнам, и смотрела на Фролова рассеянным, непонятным взглядом, словно и на него смотрела и будто мимо. Фролов знал и не любил этот взгляд, который был направлен как бы вовнутрь ее, Настиной, души. В такие минуты от нее плыл холод, как от куска льда. Когда Фролов видел ее такой, ему казалось, что у нее горе. Но вроде не было у нее никакого горя, и жизнь ее, по наблюдениям Фролова, была не хуже и не печальнее, чем у других.

— О чем ты тоскуешь, Настя? — с печалью спросил Фролов и сам будто ощутил ту боль, которая, казалось ему, съедала сейчас Настю.

— Опять пришел! — устало сказала она. — Надоел ты мне, Серафим.

Нет, зла не было в ее голосе. Просто она всегда говорила то, что думала, не очень заботясь, ранят ее слова другого человека или нет. И Фролов не обиделся.

— Я уйду, прости, — сказал он мягко. — Но, может, пойдем погуляем? Чего стоишь-то неприкаянная? Стоит, ровно в омут собралась! Пойдем?

— А зачем?

— Как «зачем»? — удивился Фролов. — Чтоб веселее было. А ты одна и одна. Отчего ты одна? Есть подружки-то или нету их?

— Ты разве отдел кадров?

— Нет, не отдел кадров. — Фролов вздохнул: трудно так говорить, если другая душа заперта от тебя на замок и нет у этой души никакого желания открыться. — Просто любопытно мне: может, горе у тебя какое?

— Любопытство не порок, а большое свинство, — сказала Настя. — Иди своей дорогой, Серафим. Не звала тебя.

Фролов стоял совсем рядом, близко от нее, прямо возле его лица было ее лицо, — наклонись чуток, и можно поцеловать. С другой девахой он так бы и поступил, а эта... Иной эта была, эту он страшился. Он посмотрел на ее губы, почувствовал от волнения сухоту в горле, спросил глухо:

— А ежели я поцелую тебя, а, Настя?

— Какой скорый! — строго сказала она. — Не разрешаю.

Фролов мог бы ослушаться и поцеловать, но он не ослушался: он не то чтобы обиделся, но осерчал немного.

— Замуж тебе давно пора, детей рожать...

— Пора, — согласилась она. — Надоело одной мучиться...

— Вот и выходи за меня, — невесело усмехнулся он. — Вместе станем мучиться. Только какие такие у тебя мучения?

— А радости какие? Что я видела? Ничего. Одну войну, одно людское горе. Навек я, наверно, перепугана...

— Не выдумывай, отомрут твои страхи. Идем лучше гулять.

— Легкомысленности в тебе много, Серафим, вот чего, — сказала она и медленно пошла к избе.

«Чудное ты существо», — подумал Фролов и побрел домой. Но не напрямик, а вдоль реки, чтобы успокоиться от Настиной печали.