Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Значит, ты волнуешься? — спросила польщенная Нюрка. — А отчего ты волнуешься?

— От волнения.

— Юморист!

— Правда, от волнения. Хочу тебе одно дело предложить и очень боюсь — откажешься.

— А ты не бойся. Ну!

— Пойдем вечером на танцы?

Она засмеялась:

— Так и знала, в кино или на танцы. Нет, не пойду.

— Почему? — спросил он упавшим голосом.

— А потому! Знаю я эти танцы... — Нюрка посмотрела на удрученное Степаново лицо, решила, что достаточно продемонстрировала свою несговорчивость, и согласилась. — Ладно. Только с условием, рукам воли не давать. А то с вами на танцы, а вы бог знает что воображаете.

— Я не такой, — проговорил Степан, хотел удержаться, чтоб не хихикнуть, но не удержался и хихикнул и сказал испуганно: — Ой!

— Я тебе что сказала? Не хихикай, — рассердилась Нюрка. — Я очень не люблю, когда хихикают... И вообще...

— Ладно, постараюсь, — виновато и покорно сказал он, глядя на нее преданными глазами.

— То-то, — проговорила она, окончательно закрепляя над ним свою неограниченную власть.

На танцы они ходили в клуб строителей «Новатор». Степан оказался хорошим партнером. Нюрка осталась довольна вечером, проведенным с ним, и в награду при расставании даже позволила поцеловать себя в щеку.

Он любил ее. Однако Нюрка не могла ответить ему тем же. Она со временем привыкла к нему, иногда, может быть, даже и скучала, но полюбить не могла, да и не хотела, потому что он не был героем ее романа. Она знала, Степан не ее судьба хотя бы потому, что в нем, кроме мягкости и хорошести характера, ничего не находилось особого, выдающегося, сильного, отличающего настоящего мужчину.

В эти дни заболел Борис Гаврилович: гулял по бульвару, попал под дождь, простудился и слег. Болел он тяжело, и Нюрка не верила, что уж выздоровеет. Лежал он усохший, старый, капризный, совсем слабый и немощный. Видя, как он угасает, несмотря на ее заботу, Нюрка вспомнила умершую мать и отца, который живет самостоятельной жизнью в деревне. Она жалела отцовское одиночество, давала себе обещание навестить его и садилась писать ему письмо. Но письмо не писалось, и Нюрка рвала ни в чем неповинную бумагу и ругала себя за черствость и упрямство души.

Однажды, устыдившись, что давно не была на кладбище, Нюрка поехала туда, разыскала родную мамкину могилу, подправила осевший холмик, а потом бродила по тихим пустым кладбищенским дорожкам, слушая птичий крик над головой.

Тысячи могил, сотни памятников, бесконечное число имен и фамилий — это бывшие люди напоминали о своем прежнем живом существовании на земле. Солнце грело могилы, сушило лужи недавнего дождя, сверкало на кресте кладбищенской церкви. Стесняясь, Нюрка зашла в пустую тихую эту церковь, постояла в гулкой торжественной полутьме под грустными добрыми взглядами святых, смотрящих с икон, купила тоненькую свечку у старого дремлющего служки и поставила ее перед изображением божьей матери. Она не верила в бога, никогда не думала о боге, а свечку поставила просто так, как воспоминание о своей любимой матери.

Свеча горела неярким, медленным, спокойным огнем — одна возле большой иконы, прозрачный огонек, словно тихая жизнь любезной мамки, ожившей на мгновение желанием и печалью ее дочери.

Нюрка не стала дожидаться, когда свеча, догорев, снова умрет, ушла на солнечный свет.

Домой она ехала успокоенная, без грусти и тревоги, словно бы отдав дань печали, с новой силой теперь удивлялась радости жизни. Она была почти уверена, что все будет хорошо, что Борис Гаврилович не умрет, что и в ее жизни многое переменится к лучшему, будет покойно и беспечально.

И действительно, Борис Гаврилович выздоровел, а Нюркина жизнь... Впрочем, ее жизнь тоже круто изменилась с того дня, как окрепший Борис Гаврилович пожелал отправиться вместе с нею в очередной рейс, чтобы не киснуть одному, а повидать хотя бы из окошка края, которые он так и не успел увидеть за долгую свою жизнь.

Нюрка купила ему билет в свой вагон.

Он давно мечтал о таком путешествии. Всякий раз, проводив Нюрку, он бродил по платформе или толкался по шумному вокзалу. От пассажиров, от их узлов, чемоданов пахло далекими дорогами. Лица мужиков были обветрены, черны от солнца и дыма иных земель. Босые, бесштанные дети весело бродили среди мешков и корзин. Курносые российские мадонны, выпростав из-под кофточек шелковые груди, кормили младенцев. Все здесь звало в загадочную даль.

Нюркин поезд мчался день и мчался ночь. Пахло углем, дымом, пахло мокрыми телеграфными столбами, оранжевой луной и синими утренними коровами. Пассажиры курили в коридоре, веселая Нюрка разносила крепкий, коричневый чай.

Поезд рассекал пространство, отдыхал на тихих и шумных станциях. На одной из станций под названием Неясыть, гуляя по платформе, Борис Гаврилович остановился у киоска, чтобы купить газету местного масштаба и значения. Женщина, продававшая газеты, не могла дать ему сдачи с рубля. Он долго искал по карманам две копейки, взял газету, сказал «спасибо», как интеллигентный человек. Женщина ответила ему улыбкой. А он неожиданно понял, что где-то уже видел эту улыбку и это лицо.

Он отошел и снова обернулся — женщина смотрела ему вслед. Ей было за шестьдесят, у нее было крупное лицо, крутой властный подбородок, пухлые губы, широкие черные брови. Из-под берета виднелись седые волосы. Нет, Борис Гаврилович не мог обмануться. С печалью смотрел он на ее старое лицо, на сухие руки, чувствуя и радость и скорбь от этой невероятной встречи.

— Вера? — спросил он, вернувшись.

— Господи, что ж это делается! — воскликнула она, сразу узнав его.

По радио объявили отправление. Борис Гаврилович поколебался, побежал к Нюрке, торопливо начал что-то объяснять, но ничего объяснить не успел, Нюрка только и поняла, что он хочет задержаться здесь, а на обратном пути она его подберет. Поезд тронулся и помчался своей дорогой. А Борис Гаврилович остался на незнакомой станции Неясыть, услышав отзвук давней своей революционной молодости, ибо встретившаяся ему старая женщина была в прошлом героической Веркой-большевичкой. В победоносном красногвардейском полку она была и санитаркой, и пулеметчицей, и прачкой, и оратором.

За умение произносить зажигательные речи ее и прозвали Веркой-большевичкой. Он любил ее тогда, потайной любовью, ибо знал, что бойцу мировой революции нельзя думать о женском поле, потому что, думая о женском поле, боец отвлекается от военных мыслей и тем самым помогает толстопузой буржуазии.

Верка-большевичка, которую ныне звали взрослым именем Вера Александровна, заперла газетный киоск и повела пришедшего из ее юности гостя в свое одинокое стариковское жилище. В этом жилище она жила одна, потому что муж ее умер давным-давно. А дети в количестве шести человек незаметно выучились разным специальностям и разъехались наслаждаться избранными профессиями, приносить пользу государству и рожать собственных детей. Мать для них стала второстепенной заботой. По упрямству своему, а скорее, по своей житейской мудрости, она не желала селиться ни у кого из них в качестве няньки новорожденных внуков, а предпочитала одинокую независимость в своем привычном местожительстве.