Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Жила она недалеко от базарной площади в небольшом домишке, где выросли все ее дети и где она незаметно для себя из молодой женщины с боевым прошлым преобразовалась в пенсионерку, не имеющую никаких заслуг, кроме безошибочной тридцатилетней работы в районном отделении связи.

Городок, где она жила свою жизнь, не имел ни промышленного, ни сельскохозяйственного значения — когда-то давно, будучи еще деревушкой, попал на пути железной дороги и стал развиваться с неопределенным профилем, имея слабый уклон в транспортно-ремонтную сферу. Такая бесхарактерная неоформленность сберегла в городке старинную тишину как в людях, так и в их постройках. Дома здесь отличались церковным запахом дыма из допотопных самоваров, а жители — ласковостью интонаций и непугливостью взгляда. Борису Гавриловичу чрезвычайно понравилось тут, он и не подозревал, что на Руси еще сохранились такие душевные незащищенные населенные пункты.

Предаваясь воспоминаниям боевого прошлого, Борис Гаврилович прожил три дня в прохладном доме Веры Александровны, а на четвертый день, когда должна была приехать Нюрка и забрать его, он проснулся с сожалением в сердце, не понимая, зачем и к чему собирается покидать эти места и тем самым возвращаться из бывшей молодости в свою настоящую старость.

Он завтракал помидорами, которые сам набрал в огороде Веры Александровны. Помидоры были крупными, жирными, из них брызгал густой кровавый сок.

— Где ж это было, Александровна? — спросил Борис Гаврилович, застигнутый новым воспоминанием. — Мы в огороде с тобой лежали, ты из пулемета по церкви жарила. На помидорах лежали, все в соку, как в крови... Помнишь?

Она засмеялась удивленно.

— А вправду ведь было. Смешно как-то деревня называлась.

— Тараканино?

— Нет, по-другому.

— Тараканино, не спорь. Там еще грибов было видимо-невидимо. Забыла? — спросил он и вдруг, загоревшись, воскликнул: — Идем за грибами, а? Ты небось сто лет в лесу не была?

— Давно... — ответила она и засмеялась.

— Чего ты?

— Да так... А что? Я ведь сговорчивая, пойду. Я легкая, снялась и побежала...

До местного леса надо было ехать на автобусе. Они сошли у какой-то деревни, прошли ее и добрались до березовой рощи. Роща была уютного вида, обликом и расположением обещала обилие грибов, а красотой и прозрачностью напоминала пейзажи Левитана, любимого художника Веры Александровны. Однако пока они добрались до рощи, то оба немного устали и сели на теплую траву отдыхать. Борис Гаврилович вытащил газету, стал читать сообщения из-за границы.

Вера Александровна слушала, прислонясь к стволу березы, до пяток прикрыв ноги широкой юбкой. То ли от усталости, то ли от жары, а скорее всего, от монотонного голоса Бориса Гавриловича она задремала. Он не сразу заметил ее сон, все читал что-то о пресс-конференции американского президента, а когда заметил, стал любоваться спящей Верой Александровной. В дремоте морщины на ее лице разошлись, и она словно бы помолодела на несколько лет. Он пристально разглядывал ее, и она наконец почувствовала это и открыла глаза.

— В сон меня часто стало клонить, как чуть присядешь — так и в сон... Ну, пошли, а то с пустой кошелкой вернемся...

Хотя и упрекнул Борис Гаврилович Веру Александровну за то, что она, по его предположению, давно не была в лесу, сам он уже несколько лет не выбирался на природу, а когда собирал грибы, и не помнит. Разве что с сыном, да и то в те давние времена, когда сын еще был несмышленышем, еще доверчиво держался за отцову руку. Найти гриб было счастьем. Любой, даже поганку, даже кровавый мухомор, самый красивый из грибов. И поганки, и мухоморы бережно ложились в ведро, потому что сын был несмышленышем: все на земле, где он жил, было для него добрым, прекрасным и он по малолетству не мог понять, что зло иногда прикрывается роскошными, манящими одеждами. Борис Гаврилович ясно вспомнил тот поход за грибами, звенящий голос сына, его пухлые ножки в коричневых сандалиях, косолапо бегущие по зеленой траве, и это сладкое слово «папа», которое он, старик, уже никогда не услышит. Они набрали тогда полное ведро, и домой Борис Гаврилович тащил уставшего сына на себе, посадив его на плечи. Мальчик держался теплыми руками за его шею, смеялся и дергал отца за волосы. Все это было похоже на праздник, на дорогой и прекрасный праздник, который никогда уже не повторится.

И сейчас, идя по березовой роще, ступая по теням деревьев, выглядывая между стволов ушедшую вперед Веру Александровну, он с грустью думал, что и эти мгновения уже не повторятся, что они последние, потому что не так уж много осталось ему жить. Да, ничего не повторяется, и все же... все же сейчас было почти как в юности: лес, Верка-большевичка, запрокинувшая голову, глядящая в синее небо, плетеная кошелка, до краев наполненная солнцем. Все было почти как тогда, как возле деревни Тараканино... Почти, если не считать морщин на лице, седых волос и сердечных потерь...

— Это чудо, что мы с тобой встретились, — сказал вдруг Борис Гаврилович. — Я мог так и помереть, не зная о тебе ничего.

Вера Александровна слушала его, наклонив голову, затаенно улыбаясь.

— Ох, любите вы, мужчины, разговоры, — быстро взглянув ему в лицо, сказала она. — А ведь ни одного грибочка в кошелке.

— И у тебя нету!

— Вот и неправда, есть, — весело воскликнула она и сорвала у ног своих подберезовик.

— И я нашел! — крикнул Борис Гаврилович, увидев в траве выводок лисичек. — Иди, Вера, иди сюда, какая прелесть...

— Вправду, — она нагнулась, чтобы помочь ему, но он замахал руками.

— Нет, нет, это мои, сам я, сам…

Она смотрела, как ползал он на коленях у ее ног, как осторожно подрезал хрустящие корешки, и беззвучно смеялась, прикрывая ладонью рот. А потом они разбрелись в разные стороны.

— Ты где, Вера? — кричал Борис Гаврилович, хотя хорошо ее видел. — Ве-ера!

— Да тут я, тут, — весело отвечала она. — Аушеньки!

А он снова и снова звал ее, с томлением слушая молодой голос Веры Александровны, и уже знал, что никуда не уедет отсюда, а останется здесь доживать свою старость, чтобы любить последней любовью эту женщину, если, конечно, она захочет принять его любовь и его заботу.

Вера Александровна приняла его любовь и его заботу, оставив жить возле себя как любезного и родного ее сердцу человека.

Освоившись, Борис Гаврилович стал звать и Нюрку переменить местожительство, но она не согласилась, а только пообещала, когда будут возможность и желание, приехать погостить в город и в дом, где бывший ее сосед нашел себе покой и пристанище.

Отныне Нюркиными соседями стали другие лица. В комнату Бориса Гавриловича вселили нового домоуправленческого слесаря.

Слесарь был высок ростом, широк в плечах, обладал большими тяжелыми руками и крупной круглой головой. У него были черные веселые, всегда влажные глаза. Он нравился Нюрке своими размерами — габаритный мужчина, возле которого чувствуешь себя беззащитным карликом и испытываешь желание найти защиту у сильного великана: огромность тела предполагает и огромность души.