Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Однажды Нюрке приснилась солнечная страна: высокие горы, тонконогие горцы с усиками над верхней губой, с острыми кинжалами на поясе. Приснились белый пляж и огромное море. Нюрка охнула от удивления и восторга, проснулась, но долго не открывала глаз, все еще живя в прекрасном мире, приснившемся ей, слушая шум синего моря.

Было у Нюрки старое тихое мечтание, неудовлетворенное вечное желание, перешедшее по наследству от умершей матери. Мать стеснительно мечтала побывать в красивой южной стране, у самого синего моря, где золотая рыбка исполняет человеческие хотения, где морские волны носят на себе расписные корабли. Но так и умерла, не увидев ни моря, ни золотой рыбки, оставив дочке эту мечту для осуществления.

«Я поеду туда», — решила Нюрка, поняв, что пришло время исполнить материнское желание, найти для себя в дальней дороге душевное согласие, а черепаху отвезти доживать век в высоких горах возле тонконогих горцев, пасущих овец и танцующих лезгинку.

Она выпросила на работе недельный отпуск, выписала полагающийся ей бесплатный билет и отправилась к прекрасному морю, которое пока еще жило где-то в ином пространстве, независимо от Нюрки и от Нюркиной жизненной судьбы. Ей предстояла немалая дорога с двумя пересадками.

Сначала путь ее пролегал по маршруту того поезда, где она служила проводником, ей было странно и удивительно чувствовать себя пассажиром на знакомой дороге, на знакомых станциях.

В Неясыти ее встретил Борис Гаврилович, которому она послала телеграмму, что будет проезжать мимо его нового местожительства. Они ходили по нагретой солнцем платформе. Борис Гаврилович смотрел на Нюрку, улыбался тихой улыбкой и не спрашивал ее о жизни и здоровье, как полагается спрашивать после продолжительной разлуки, а все время рассказывал о себе и о радостях своего нового существования.

— Нюра, милая, — вдруг виновато сказал он. — Я говорю и говорю, а ты молчишь. Извини, я до неприличия счастлив. Наверно, это смешно...

Он в самом деле был немного смешон незнакомой Нюрке в нем прежде размягченностью. Он был как несмышленый ребенок, а она, Нюрка, — как взрослая, умудренная жизнью женщина. Она хотела поделиться с ним своими печалями и заботами, но не стала: как-то неловко и вроде бы даже стыдно изливать свои невзгоды тому, у кого много благополучия и умиротворения — забывший свои страдания не поймет и чужих. Нюрка не знала, забыл Борис Гаврилович в новой жизни свои прошлые одинокие страдания или еще не успел забыть, но не стала ничего рассказывать. К тому же чувствовала, что рядом с его радостью, с его душевным покоем все ее печали — как ушедший сон или отболевшая рана.

Объявили отправление. Нюрка чмокнула Бориса Гавриловича в гладкую бритую щеку и ушла в вагон. Она высунулась из окошка, чтобы помахать на прощанье, и он сказал:

— Ах, забыл! У тебя где пересадка? Не в Косино?

— В Косино, а что?

— Я тебе напишу адресок, возьми, пожалуйста... Будет время, зайди... Там сын Веры Александровны в командировке...

— Какой Веры Александровны?

— Ах, господи, — удрученно сказал Борис Гаврилович, — ты никак не упомнишь ее имени-отчества, это моя жена. Будет время, зайди, пристыди ее великовозрастного сынка, отчего не пишет матери. Пожалуйста.

Нюрка не стала ничего обещать, но бумажку с адресом взяла.

Поезд быстро поехал дальше, гремя колесами, покачиваясь из стороны в сторону на стальной колее. В вагоне были веселые, общительные попутчики, они рассказывали истории из своей жизни, ели крутые яйца, читали книжки, пили чай и любовались Нюркиной черепахой, которая ползала по деревянной полке, изучая свое новое жизненное пространство.

Нюрке было приятно и уютно ехать в такой обстановке, но долго так ехать ей не пришлось, потому что вечером поезд подошел к пересадочной станции и надо было выходить. В справочном бюро она выяснила, что пересадку ей предстоит ждать длительное время — около восемнадцати часов.

Накрапывал дождь. У вокзала стоял набитый людьми автобус. Нюрка втиснулась в него и поехала по ночному городу Косино искать непочтительного сына жены Бориса Гавриловича.

Автобус ехал долго, опустел, и в Загородный поселок Нюрка приехала совсем одна, так что ей не у кого было даже спросить дорогу по нужному адресу.

Лил дождь, и пока она нашла в темноте дом 27, то вымокла и замерзла от ветра.

Дверь небольшого финского домика ей открыл не молодой, но и не старый человек странного и необычного вида. Чем он был странен, Нюрка не смогла бы сказать, потому что уже в следующее мгновение убедилась, что никакой странности нет в нем, что ее мимолетное впечатление лишь игра усталого воображения. И все же, когда он открыл дверь, она отчетливо ощутила какую-то своеобычность в его облике и его движениях. Это ощущение было как дуновение ветра (пришло и ушло), как летучий запах, промелькнувший в ближнем воздухе, — ветер исчез, и запах исчез, но память о них осталась. Так и неясное ощущение необычности человека, открывшего ей дверь, мгновенно исчезло, но память об этом ощущении осталась.

Нюрка стояла перед ним на мокрой земле, отворачивая лицо от света, падающего через раскрытую дверь.

— Здрасте, — сказала она вежливым голосом и посмотрела в бумажку, данную ей Борисом Гавриловичем. — Мне нужен Михаил Антонович.

— Это я.

— Господи, я думала, вы молодой, а вы... — удивленно воскликнула Нюрка.

— Да, к сожалению, я уже немолодой, — сказал он.

— Тогда с вашей стороны совсем нехорошо, почему вы не пишите матери?

— Я всегда был плохим сыном, — сказал он.

— И ничего в этом нет хорошего, — сказала она.

— Я исправлюсь, — пообещал он. — Обязательно. Но все-таки вы кто?

— Никто. Проезжая. С поезда на поезд... Я думала, вы маленький ребеночек и вас надо воспитывать, а вы…

— А я? — спросил он.

Она стояла посреди двора, дрожала от холода и дождя. Ей уже нечего было тут делать, она исполнила свою миссию и поэтому, пожав плечами, сказала:

— А ну вас. До свиданья. Пишите матери.

— Подождите. У вас когда поезд?

— Утром. В десять.

— Вот и прекрасно. Я сейчас ухожу в ночную смену, дом остается пустой. Вы могли бы посторожить его, ну, до восьми утра?

Нюрка поколебалась, ответила:

— Ладно. Посторожу. Спасибо.

В доме было сыро, неуютно, словно дом этот предназначался не для жилья, но для хранения никому не нужных вещей, а человек будто бы только приютился тут, как посторонний. Так они и жили, человек и вещи отдельно друг от друга, в уединении и запустении, не наблюдая друг за другом и не служа друг другу.

— Тут и сторожить нечего, — сказала Нюрка.

— Все же казенное добро, — сказал он, — надо беречь, загородная резиденция для заводских командировочных... Был сосед, утром уехал... Так что располагайтесь спокойно, никто не потревожит... До свиданья.