Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Он полежал в усталом полусне, привыкая к своему одиночеству, а затем оделся и отправился в баню, чтобы перед работой окончательно выпарить остатки болезни. Ему тоже через несколько дней надо было уезжать из этого города, потому что он уже сделал тут свою работу: помог здешним людям выплавить новую марку стали на новой печи комбайнового завода. Ему предстояло тут только еще одно дело.

На улице было светло, солнечно, сентиментально. Хотелось жить и совершать добрые поступки. Михаил Антонович постоял, подставив лицо милому солнцу, слушая чириканье воробьев в ветвях молодых деревьев. Воробьи бранились друг с другом, обзываясь нехорошими словами. Михаил Антонович не понимал досконально их разговора, но в основном ему было ясно, что они сводили свои мелкие и нелепые счеты. Но скоро они примирились и дружно полетели куда-то всей стаей. Без них стало тихо и скучно. Михаил Антонович погрел лицо на солнце и дальше пошел вдоль светлой улицы.

Баня стояла вся в белом пару, пыхтела, дымила высокой трубой, как паровоз перед дальней дорогой. Михаил Антонович постоял в очереди, купил веник, сложил на скамейку одежду и пошел в парилку, голый среди других голых людей, словно на призывном пункте.

В парилке свистели веники, скрипели мокрые тела, кто-то сладостно стонал. Михаил Антонович обдал себя водой из шайки, крякнул и полез на самый верх выгонять грязь и плесень из своих пор.

Он выгнал грязь и плесень из всех своих пор, но не ощутил того облегчения души и тела, какое ждал. Вернее, тело его очистилось, а душа по-прежнему жила в смутной тревоге и в неудовлетворении.

Он посидел в тихом сквере, набрался решимости и пошел быстрыми шагами давно знакомой дорогой к давно знакомому, бывшему когда-то ему родным дому. Здесь, на этой улице, в этом доме, он прожил многие годы своей жизни.

Дверь в доме была не заперта, толкнув ее, он вошел в тесную прихожую. И сразу тело его вспомнило прежние привычные жесты и движения, которые он производил не задумываясь, когда жил здесь: снимал кепку, вешал на гвоздь, вбитый справа у притолоки, вытирал о тряпку ноги, сгребая подошвами ботинок тряпку в комок, потом шел в комнату, по пути продолжая производить разные машинальные действия. Он не был тут давно. И хотя он приехал в командировку, имея свою особую цель — побывать в этом доме, — он еще не заходил сюда. Он не был тут много лет, но тело его словно сказало «здравствуй» прежней его жизни. Прошли годы, война прошла, и послевоенные долгие годы прошли, но ничто не выветрило из здешних стен запаха семьи Михаила Антоновича. Дом, как понятливая собака, хранил верность старому своему хозяину. Тут пахло Катериной, его женой, пахло им, пахло ее матерью, но неистребимее всего — умершим Колюшкой, Колей, бесконечной голубизной и прозрачностью Колькиного тела.

Михаил Антонович вошел в комнату и увидел за столом Катерину. Она шила что-то на швейной машинке, увидела его, дрогнула лицом и сказала:

— Трали-вали, прибыл царь морской, страшный дядька водяной.

— Не надо, — сказал он. — Я приехал за тобой, мы должны жить вместе, в своем гнезде. Мы должны быть вместе. Ты должна вернуться в Кодокшу.

— Я должна, ты должен, он должен, они должны, — сказала Катерина.

— Очень тебя прошу. Не надо так...

— Зачем ты приехал? Я ушла от тебя навсегда.

— Так нельзя, — сказал он. — Ну, как ты будешь одна?

— Не буду, а есть...

— Вернись.

— Тебя заела порядочность, — сказала она. — И жалость. Не надо. Мне хорошо. Я не вернусь, потому что не люблю тебя. И никогда не любила.

— Неправда, — сказал он. — Зачем ты так?

— Правда... Когда-то давным-давно любила, а потом разлюбила, потому что измучилась с тобой.

— Ты никогда не говорила ни о чем таком, — сказал он.

— Потому что ничего этого не понимала, а теперь понимаю. Я устала возле тебя. Разве это жизнь? Ты мечешься, не зная, чего хочешь. И раньше не знал, и сейчас не знаешь. Вокруг люди как люди, а ты живешь, будто пожара ждешь, все время в каком-то беспокойстве. Жить надо, как все живут, а тебе навыворот нравится...

— Как это — навыворот? — спросил он.

— Навыворот и есть навыворот... А я хочу покоя и ничего больше.

— И я хочу покоя.

— Нет, ты сам не знаешь, чего хочешь, в тебе нет ни покоя, ни постоянства. Ты не видишь других людей, только себя, свою сталь, свою печь.

— Неправда… Ты никогда не хотела меня понять...

— А ты, ты понял меня? Я устала от тебя, иди...

— Неужели лучше одной?

— Я с тобой была одна, — сказала она. — Больше не хочу, доживу свой век и так... Продам этот дом, уеду в Томск к сестре... Иди...

— Прости, пожалуйста, — сказал он и ушел.

Он шел на завод по шумному городу и думал свою частую мысль, которая помогала ему жить и переносить душевные невзгоды. Всякий раз, когда он шел на работу, он ловил себя на одной и той же мысли, что все пусто, неинтересно и ненужно для него, кроме тех чувств и ощущений, какие придут к нему в цехе. В них та единственная и прочная радость, которая никогда не изменит и без которой ему и в самом деле нечего делать на земле. У каждого человека свое призвание и свой долг в этом мире, его же призвание — возле огня, все другие дела и профессии пусты для его сердца.

Михаил Антонович пришел на завод, вошел в цех, и мгновенно все печали, все грустные заботы оставили его. Он увидел дымный от солнца печной пролет, услышал гудение огня, и сердце его сжалось иной болью.

Это мгновение, когда он вошел в цех, вдохнул сухой, раскаленный воздух, увидел в печах оранжевое пламя, словно бы вернуло его к истинной жизни и к истинной радости, к ощущению праздника и своей человеческой значимости.

«Здесь настоящая жизнь, — подумал Михаил Антонович, — а другой жизни для меня нет, потому что ни в каком ином существовании нельзя найти столько удовлетворения, столько отрешенности от другой, внезаводской жизни и столько душевного беспокойства. Это и есть настоящий покой, а другого покоя мне и не надо. Тут все правда, все истинно».

Ноги его затекли от длительного стояния, но он не пожалел их и продолжал стоять, любуясь и дыша жизнью огненного цеха. Конечно, есть на свете еще одно чувство, которое так же захватывает и так же награждает радостью, — это любовь. Но любовей, наверно, может быть много, а трудовое призвание одно. Мысль эта — о непрочности любви и постоянстве трудового наслаждения — была для него бесспорна, подкреплялась самой действительностью и занимала главенствующее место в жизненной философии Михаила Антоновича...

Бежало время. Память о неудачном путешествии к Черному морю ушла из Нюркиного сознания, и Нюрка продолжала жить своей прежней жизнью.

Как-то на незначительной станции поезд, в котором она работала, сделал непредвиденную остановку. По перрону металась безбилетная беременная девочка восемнадцати лет от роду, слезно упрашивая проводников взять ее с собой. Но проводники были ограничены определенным количеством мест и не могли ее взять. Нюрка тоже была ограничена количеством мест, однако сжалилась над нею и, нарушив железнодорожные правила, впустила в служебное купе.