Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— До свиданья, — сказала она. — Не забудьте, напишите Вере Александровне.

— У моей матери есть свойство — обременять посторонних людей ненужными просьбами.

— Я не такая уж посторонняя, я знакомая Бориса Гавриловича...

— Дочь?

— У него нет детей… я просто знакомая, бывшая соседка по квартире.

— Ах вот как! — сказал он и стал надевать плащ.

Нюрка вдруг поняла, почему он показался ей странным в то первое мгновение, когда открыл дверь: он говорил с нею, но словно не видел ее, будто существовал в другом, своем мире, откуда и вел рассеянный разговор, занятый собственными мыслями и переживаниями.

— Ты далеко едешь? — спросил он.

— На Кавказ, — сказала она. — Я взяла отпуск отвезти черепаху…

— Кого? — он удивился.

— Черепаху... — Она вынула из хозяйственной сумки сонную охолодавшую черепаху и положила ее на пол.

— А зачем? — спросил он.

— Просто так, — сказала она. — Я отвезу ее и оставлю в горах, пусть живет на родной земле.

Он посмотрел на Нюрку с интересом, словно вышел на мгновение из своего сосредоточенного мира, сказал:

— Страшный зверь...

— Нет, что вы, — воскликнула Нюрка, — она даже красива. С нашей точки зрения в ней, может, и мало красоты, но для себя она красива. Смотрите, панцирь, ножки, голова — все приспособлено для горной жизни. Раз полезно, — значит, красиво. Правда?

Он не ответил. Спросил:

— Тебя как зовут?

— Нюра.

— Ключ, Нюра, оставишь в двери, — сказал он и ушел.

Он ушел, а она села на диван и ощутила вдруг внутреннюю печаль от нежилой пустоты казенного этого дома. Ей отчего-то стало жалко и себя, уехавшую зачем-то от привычной обстановки своей комнаты, и Михаила Антоновича, живущего тут, как на холодном вокзале, и незнакомую ей Веру Александровну, которая ждет письма от пожилого своего сына, как от малого ребеночка. И уж совсем глупо, ей ни с того ни с сего захотелось плакать, но она закусила губы, сказала себе: «Еще чего, перестань, дура», — и отогнала ненужные, беспричинные слезы.

Она разделась, развесила сырую одежду сушиться и легла на костлявый диван, прикрывшись пальто Михаила Антоновича.

Она лежала, смотрела на потолок, где в желтом круге света, отбрасываемом электрической лампочкой, ползала черная муха. От пальто пахло резким чужим запахом. За окном сверкнула белая молния, ударил гром, и по окну захлестал злой новый дождь. Возле ножки дивана недвижно спала черепаха. «Ах господи, — подумала Нюрка, — а ведь во всем виновата ты, черепаха черепаховна. Не было бы тебя, я бы храпела дома на печи».

Она подумала так, засмеялась оттого, что так смешно подумала, ибо дома у нее не было никакой печи, закрыла глаза и незаметно уснула.

Проснулась она от солнечного луча, который грел ей щеку. «Ой, уже утро, — удивилась Нюрка, — и дождя нет». Платье и чулки ее высохли. Она оделась, взяла сонную черепаху и вышла на крыльцо. Во дворе дымились лужи. В них отражалось гладкое голубое небо. На Нюркину руку откуда-то вполз черный храбрый муравей, она сдула его и пустила черепаху пастись в траву. Черепаха медленно вытянула сонную голову, разлепила глазки и поползла в неопределенном направлении по сырой земле. Она далеко уползла, Нюрка побежала ее догонять и вдруг испуганно увидела Михаила Антоновича, сидящего за домом на ветхом, бросовом стуле. Он сидел, запрокинув голову, закрыв глаза.

— Здрасте, — сказала Нюрка. — Чего это вы здесь?

Он не ответил, он сидел с сухим, строгим лицом и смотрел на нее далеким, холодным взглядом, будто и не видел вовсе. Она оробела и даже словно бы ощутила какую-то неясную вину перед ним.

— Вы, пожалуйста, извините меня, — сказала она. — Большое вам спасибо. Я уже ухожу. Вы зря меня не разбудили, я давно-давно не сплю. А вы, наверно, долго тут сидите...

Он молчал. Она потопталась около, не дождалась ответа, разыскала в траве черепаху и ушла в дом, где ночевала эту ночь, оглядела холодные стены, костлявый диван, взяла сумку и пошла к калитке. У калитки обернулась, Михаил Антонович по-прежнему сидел в той же позе.

— До свиданья, — сказала Нюрка, — большое вам спасибо.

Он не шевельнулся и не ответил. Нюрка вдруг поняла, что он молчалив и равнодушен оттого, что болен, вернулась к нему и отчетливо увидела то, чего не заметила раньше, — болезненную серость его щек и губ.

— Вы же больны, — сказала она.

Он сидел с нездешним лицом, отрешенный, от внешнего мира, уйдя сознанием и чувствами внутрь своей болезни.

— Бедный человек, — сказала Нюрка. — Идите отсюда. Ну! Разве можно тут сидеть?

Она помогла ему встать, провела в дом. Он был слаб и беспомощен, как ребенок. От него шел знакомый Нюрке запах, тот запах, каким она дышала всю ночь, укрываясь его пальто.

Она уложила его на диван, накормила имевшейся в доме едой, взглянула на часы и заторопилась.

— Вы не сердитесь на меня, ладно? Я побегу, а то опоздаю на поезд... До свиданья...

Он не ответил. Она осторожно прикрыла дверь и ушла.

На вокзале пахло углем и уборной — обычным запахом железных дорог. На запасных путях гудели паровозы, звенели буфера вагонов. До отхода поезда был еще целый час. В зале ожидания в разных позах и положениях, как перелетные птицы, спали люди. У двери стоял прикованный к стене бак с водой, а к нему, в свою очередь, была прикована на длинной цепочке помятая алюминиевая кружка. Нюрка хотела напиться, но воды в баке не оказалось. Она разыскала свободный краешек на скамейке в глубине зала, но сидеть не смогла, устала от шума, а главное, от какого-то внутреннего своего беспокойства и ушла на свежий воздух.

Ее томили одиночество и печаль, ей не то чтобы не хотелось уезжать — уезжать ей все равно было нужно, — но ей не хотелось сейчас уезжать, с тем беспокойным чувством вины, которое жило в ней. Она бросила Михаила Антоновича, будто предала его, оставила его в забытьи. Он очнется, откроет глаза и не увидит рядом ни одной живой души, способной ему помочь...

За вокзалом, в новом стеклянном высоком здании располагался шумный рынок. Нюрка разменяла десять рублей, купила свежего мяса для бульона и котлет, разорилась в кондитерской палатке на двести граммов хороших конфет и знакомым автобусом торопливо поехала обратно к больному сыну Веры Александровны, жены Бориса Гавриловича.

Так Нюрке пришлось на неопределенное время отложить дальнейшее путешествие к теплому Черному морю, чтобы ухаживать за больным человеком.

К вечеру Михаилу Антоновичу стало лучше, он съел еду, приготовленную Нюркой, и ему захотелось немного поговорить.

— Я забыл, как тебя зовут? — спросил он,

— Нюра.

— Ах, да, правильно, — вспомнил он, — Нюра,

— Я знаю, вы из-за меня заболели, — виновато сказала она. — Зачем вы сидели во дворе под дождем? Надо было меня разбудить.