Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— За что? — леденея, спросила Нюрка.

— Мы думали, ее уже и в живых нет, нашего дитя. Поверьте, Юра не такой уж плохой, он не хочет жениться, но от ребенка он не отказывается. Можно ли отказаться от собственного ребенка? Как могла Лизавета оставить его вам и уехать без зазрения совести? Ах, если бы вы знали, как долго мы искали... И вот... У меня нет слов, милая девушка...

Она еще что-то говорила, плача и смеясь, наклонялась над ребенком, чмокала губами, щелкала пальцами, но Нюрка не слушала и даже не смотрела на нее. Она хотела выгнать эту женщину, но поняла, что сила и право на стороне Юриной матери, и печально сказала:

— Пожалуйста, оставьте ее мне... Я буду воспитывать ее и учить. Я привыкла к ней, я люблю ее...

— Милая, — сказала законная Вероникина бабушка, — у вас благородное сердце. Но ведь это наше дитя, моя внучка...

— Тогда берите! — зло воскликнула Нюрка. — Сейчас же берите! Забирайте и уходите!

— Ах, но поймите же вы и меня, — виновато сказала женщина и вынула из коляски улыбающуюся Веронику...

Без Вероники Нюрке стало жить печально и бесцельно. С маленьким ребеночком она была при беспокойном, самом необходимом женском деле, а ныне не видела смысла в своем существовании.

Даже работа не приносила ей, как прежде, удовлетворения. Теперь, испытав горе и страдания, Нюрка пришла к мысли, что удовольствие человеческой жизни, очевидно, в спокойном душевном равновесии при исполнении приятного полезного дела. Работа же, какую Нюрка исполняла, наверно, считалась полезной, однако уже не была ей приятной, а потому и казалась пустой. Впрочем, ничего другого Нюрка не умела, она не успела выучиться никакому надежному ремеслу. Сослуживцев своих Нюрка перестала любить. Ей было плохо и фальшиво с ними, она уже не верила в искренность посторонних чувств, на многих людей смотрела теперь другими глазами, невольно находя в них Лизаветины черты или черты своих бывших соседей — Женьки-мужа и Женьки-жены. Конечно, самым близким для нее человеком был Степан, терпеливый, добрый ее поклонник и утешитель. С ним было спокойно, доверчиво, с ним она могла молчать сколько захочется или говорить, зная, что он поймет ее мысли и чувства.

Наступила весна. Ручьи бежали по городским улицам, таял снег, светило теплое солнце. Однажды утром Нюрка вышла во двор и охнула от неожиданности и удивления — недалеко от кучи шлака крепко зажатый между двух камней лежал черепаший панцирь.

Вот, значит, где нашла свою смерть черепаха. Она сбежала от Нюркиной заботы, чтобы жить в этих камнях, и погибла тут, замерзнув холодной зимой. Нюрка укорила мертвую черепаху, но она еще не знала тогда, что ее квартирантка осталась верна своим инстинктам, извечному черепашьему стремлению укрыться в тесном, обжимающем тело безопасном убежище. Она погибла, помня далекий зов южной страны, куда когда-то обещала отвезти ее Нюрка.

Нюрка боялась притронуться к мертвому панцирю, но и не хотела, чтобы бывшее живое существо, населявшее некогда ее комнату, валялось под открытым небом, как мусор, и попросила Степана похоронить ее.

Степан закопал черепаху здесь же во дворе.

Нюрка сказала ему:

— Степа, я перестала понимать, зачем живу на земле. Прежде знала, а теперь забыла и не могу вспомнить. Мне скучно, неинтересно двигаться, совершать какие-то поступки...

— Ты устала, — сказал Степан, — в тебе перегорела любовь к тому человеку, а сердце еще не воскресло. И по Веронике ты скучаешь. Выходи, пожалуйста, за меня замуж.

— Нет, Степа, нет, милый, я боюсь.

— Не надо, не бойся, — сказал он. — Ну чего ты боишься? Все люди в конце концов выходят замуж или женятся.

— Нет, ты не понял. Я другого боюсь.

— Чего же?

— Я не смогу тебя достаточно любить. Тебя надо любить очень сильно, потому что ты наивный и добрый, а очень сильно я не смогу... Я к тебе хорошо отношусь, но ты же знаешь, это ведь не любовь.

— Я умру без тебя, — сказал он с тоской.

— Господи, как бы я хотела тебя любить! — воскликнула она и впервые за много месяцев поцеловала его, в глубине души понимая, что рано или поздно согласится на его предложение.

И она согласилась...

Однако очень скоро Нюрка поняла, что совершила непростительную ошибку. Доброта и забота Степана угнетали ее. Она не могла избавиться от ощущения зависимой благодарности Степану, который вытащил ее из одиночества. Конечно, он был редкостной доброты и легкости человек, но теперь Нюрка понимала, что не всякое добро — добро, что есть добро почти как зло, унижающее другого своим великодушием. Нет, Степан не должен был протягивать ей руку помощи, она должна была сама пережить свои печали. Истинное добро, наверно, заключалось в том, чтобы Степан оставил ее одну и сам бы остался один, дав умереть в своем сердце любви к ней. Конечно, это было бы жестоко, но это было бы истинное добро, потому что принесло бы в конце концов освобождение обоим. А теперь оба они закабалены: она унижающей ее благодарностью, а он данной себе клятвой никогда не вспоминать о ее нелюбви к нему. Нет, этот союз не принес им ни радости, ни покоя.

— Я не могу, Степа, — воскликнула как-то Нюрка, — я поеду погостить в деревню к отцу. Мы устали друг от друга.

— Я не устал, — печально сказал он.

— Все равно отпусти меня, пожалуйста, на несколько дней.

— Поезжай, — сказал он и достал из-под кровати чемодан.

— Не надо, я без вещей поеду! — воскликнула она. — И вообще, я сама соберусь, не надо... Я все хочу делать сама...

— Ну, делай, — потерянно сказал он и пошел на кухню мыть посуду.

Поначалу она решила ехать к отцу, но в последний момент передумала, потому что не хотела печалить его своей неустроенностью и грустью. Она отправилась в Неясыть к Борису Гавриловичу, который в каждом письме настойчиво звал ее в гости. Она ехала туда с неясным тайным желанием, в котором не признавалась даже самой себе. Она летела туда на дальний смутный огонек, будто бабочка, с непреоборимым предчувствием, что встретит Михаила Антоновича, сына Веры Александр ровны.

Она не стала посылать Борису Гавриловичу предупреждение о своем приезде, села в поезд и на следующие сутки в теплый полдень была уже на станции назначения.

Она без труда разыскала дом Веры Александровны, толкнула калитку, вошла во двор и не успела еще ступить и шагу по аккуратной, посыпанной желтым песком дорожке, как навстречу ей выбежала старая, чистая, с белыми, серебряными волосами женщина, улыбаясь неотразимой, покойной и счастливой улыбкой радости.

— Это Нюра, — воскликнула она таким голосом, словно давно истосковалась ждать Нюрку в гости. — Ведь правда? Вы Нюра?

Искренность ее улыбки, ее голоса и движений растрогали Нюрку, давно забывшую материнскую ласку.

— Ага, — ответила Нюрка и увидела на крыльце Михаила Антоновича.