Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Дождь давно кончился, а они все стояли под навесом старого сарая, подняв лица, глядя друг другу в испуганные глаза. Михаил Антонович нагнулся, поцеловал Нюрку в тихие губы. Он ласково ее поцеловал, бережно, словно давно и незабываемо любимую женщину. Она уткнулась носом куда-то ему под мышку. Он погладил ее плечи, сказал умным печальным голосом, потому что и для него началась сейчас новая жизнь:

— Дождь кончился...

— Угу, — подтвердила Нюрка и пошла на вольный воздух дышать последождевой прохладой.

Они шли молча через мокрый луг по сырой тропинке. Нюркин подол терся о травы и впитывал в себя дождь, оставшийся на высоких стеблях и листьях.

Нюрка думала: «Вот он идет рядом со мной, человек, которого я люблю. У него седые волосы, но он не старый, хотя ему и немало лет. Я не успела родиться раньше, чтобы встретить его в его молодости. Но я успела родиться вовремя, чтобы застать его на земле, а иначе мне было бы, наверно, совсем уж скучно и незачем жить».

Он тоже думал свои мысли. Он думал: «Она прекрасна, эта девочка, и беззащитна, как птица. Для себя и своей внутренней жизни я еще молод, но для нее я уже стар и нездоров. Она еще не родилась, а я уже умирал в военном госпитале от ран. Они и поныне разрушают мой организм болезнями, а она крепка телом и, наверно, душой. То, что сейчас живет во мне, — ново и незнакомо».

«У него, наверно, есть жена, — вдруг подумала Нюрка. — Как же я могу его любить, если у него есть жена? Нельзя отнимать его чувства к женщине, которая живет с ним одной жизнью и верит ему. У него есть жена, и мне нельзя его любить, потому что я не хочу ничего воровать», — скорбя, подумала Нюрка.

«Нет, — неожиданно решил он, — я не должен ее любить и смущать своей любовью. Может быть, у нее уже есть семья или молодой красивый человек, которого нельзя наказывать несчастьем неоправдавшейся надежды. А кроме того, ведь на свете живет Катерина».

Он сказал:

— Не беги так, ты очень бежишь, а мне трудно быстро идти. У меня в ноге пуля.

— Хорошо, — проговорила она.

— Мне пора возвращаться, — сказал он. — Я сегодня уеду.

— Уже кончился ваш отпуск? — спросила Нюрка.

— Нет. Но мне пора. Я не должен жить с тобой под одной крышей. Мне нельзя смущать тебя и твою доверчивость.

— Да, да, конечно, — торопливо сказала она. — Вы правы. Но только не вы, а я должна уехать, — сказала она, внутренне обливаясь слезами и уже прощаясь со своей любовью. — Пожалуйста, простите меня...

— За что? — печально спросил он. — Это я должен просить у тебя прощения.

Она не могла больше сдерживать слезы и побежала по зеленой тропинке дальше и дальше от этого человека, встречу с которым ждала всю свою жизнь.

Вечером он уезжал. Оцепенев, Нюрка сидела в своей комнате, слушала, как Михаил Антонович ходит, прощаясь, по дому, как возится в последний раз с добрым Османом, как грустно смеется чему-то, разговаривая с Борисом Гавриловичем. Она не выходила к нему, боялась, что не сумеет совладать с собой и расплачется при всех. Сидела и ждала, надеясь, что он сам зайдет проститься.

И он зашел.

— Ну, вот, пора и в дорогу, — воскликнул он веселым голосом, печально глядя на нее.

Она молчала. Она, краснея, смотрела на него, глазами признаваясь в бесконечной любви. Потом подошла, поцеловала его сухие тонкие губы.

— Зачем вы уезжаете?

— Так надо, — ответил он. — К тому же я старый женатый человек...

Она пересилила слезы, подступившие к горлу, и сказала с беззаботной веселостью в голосе:

— Ну и ладно. Я ведь тоже замужем.

Он ничего не ответил. Она постояла возле него и отошла к окну, посмотрела на вечерний живой и оттого прекрасный мир, на белый жасмин, на глазастую муху-цокотуху, радостно потирающую тонкие ножки на подоконнике, и ей расхотелось жалеть себя. Она обернулась к Михаилу Антоновичу.

— Я ведь полюбила вас для себя, для своего сердца, чтобы не было оно пустым и бесчувственным. Пусть вам до моей любви не будет никакого дела, как постороннему человеку. Я все равно буду вас любить. Я никого никогда не любила, а вас полюбила.

— Прощай, — сказал он, поцеловал ее и ушел.

На станцию его провожала Вера Александровна, они не взяли с собой Бориса Гавриловича, потому что им надо было в последний раз поговорить наедине. Они рано пришли на вокзал, и у них было достаточно времени для разговора.

— Мне печально, что ты уезжаешь, — сказала она. — Ведь это, наверно, навсегда. Зачем ты так скоро уезжаешь? Не надо, сын. Ты будто бежишь от самого себя.

— Да, я бегу от самого себя. И ты это знаешь.

— Я поняла, что это случится, как только она приехала и ты вышел на крыльцо. Но я не думала, что это произойдет так быстро. Зачем же ты уезжаешь, если уже ее любишь?

— Не говори так, мать, — сказал он. — У нее есть муж. Я не хочу, чтобы она его обманывала. Я стар для этой девочки, она прекрасна для меня. А потом, ты забыла, на свете живет Катерина.

— Да, где-то живет... Но что теперь между вами общего? Вы не нужны друг другу, я давно это знала. Разве ты ее любишь? Или она тебя любит?

— Не в этом дело, — сказал он.

— А в чем?

— Между нами нет ничего общего, ты права. Но между нами то общее, что мы прожили вместе много лет. И у нас был даже сын... Мы не смогли понять друг друга, но...

— Ну, какое «но», сын? Разве вы должны что-либо друг другу?

— Каждый человек что-то должен другому, — устало сказал он. — Я ведь хотел, чтобы ей было хорошо и спокойно со мной, но почему ей было плохо?

— Потому что вы не любили друг друга...

— Нет, не в этом дело, совсем не в этом...

— Ты лучший из всех моих сыновей, — сказала Вера Александровна. — Ты самый умный из них и самый глупый. Как мне хочется, чтобы и на твою долю выпало немного счастья.

— Ах, мать, разве в единой любви наше счастье? Кто это знает, что такое счастье?

Гудели рельсы от приближающегося поезда.

— Ну, до свидания, — сказала Вера Александровна.

— Прощай, мой добрый друг, — сказал он матери, целуя ее седые волосы.

Через два дня уехала и Нюрка.

В последнюю предотъездную ночь Нюрка и Вера Александровна сидели на крыльце — обеим не спалось. Было тепло, недушно, дышалось легко. В небе светились большие разноцветные звезды, пахло отцветающим жасмином и землей, испаряющей дневной зной.

— Я полюбила вашего сына, — сказала Нюрка.

— Я знаю, — ответила Вера Александровна. — Но ведь для тебя он уже старый человек.

— Нет, он не старый, он просто старше меня на много лет. Быть старше совсем не значит быть старее. Вы думаете, я ребенок? Конечно, для вас я еще дитя, но для себя и для своих чувств я уже пожилая женщина. Я полюбила Михаила Антоновича и сразу помолодела и ушла памятью от своих печалей и от своих невзгод. Я не боюсь вам это говорить, как его матери, мне совсем не стыдно, я знаю, вы поймете. Вы умная, добрая...