Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Ну, хорошо, прости, — ласково проговорила Нюрка. — Пусть будет, как хочешь ты: каждый изобретает свое понимание жизни.

— Я ничего не изобретаю, — устало сказал Михаил Антонович. — Есть закон жизни и вселенной: красоту нельзя родить лживыми или безобразными руками. Она будет уродливой, эта красота, холодной, ненужной, злой...

— Милый, дорогой мой человек, — сказала вдруг Нюрка грудным, чистым голосом с интонацией нежности и восхищения. — Как я люблю тебя! Я давно знаю, ты живешь в ином пространстве, я еще не очень тебя понимаю, но я пойму тебя обязательно, потому что чувствую сердцем твою правоту. Я люблю тебя очень. Ты мой король из самой лучшей сказки...

— Ну, вот, — засмеялся он. — Какой же я король?

— Ты король, — сказала она. — Не спорь. Добрый, нежный король, а я твоя слуга, твоя верная Личарда.

— Кто?

— Личарда. Самая верная из слуг.

Он усмехнулся, поцеловал ее в губы.

Михаил Антонович предложил Нюрке остаться жить у него, но она не смогла остаться, потому что для всех людей официально еще была мужней женой, а не свободной женщиной. Чтобы не вызывать ненужных разговоров посторонних лиц, она решила до осуществления развода не уходить из своей комнаты, оставленной обиженным Степаном.

Однажды вечером, ожидая ее, Михаил Антонович услышал в передней звонок и пошел открывать, но за дверью стояла не Нюрка, а Степан.

— Пожалуйста, заходи, — сказал Михаил Антонович.

Увидя так близко напряженное лицо этого мальчика, его измученные, затравленные глаза, Михаил Антонович вдруг почувствовал свою вину перед ним и испытал к нему неожиданную острую жалость. У Степана был решительный, злой вид, но Михаил Антонович сразу понял, что это внешнее, что за этой внешностью скрыта легко ранимая душа.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал Степан глухим голосом.

— Заходи, — повторил Михаил Антонович.

— Нет, — с вызовом сказал Степан, — я сюда не буду заходить. Мне противно сюда заходить.

Михаил Антонович подумал, что скоро придет Нюрка, а ей не нужно встречаться здесь со Степаном, и сказал:

— Ну что ж, пойдем на улицу.

В сквере перед домом они нашли свободную скамейку и сели.

— Мне противно с вами разговаривать, — сказал Степан, — даже противно сидеть рядом, но я решил все преодолеть. Я презираю и ненавижу вас. Вы грязный человек.

— Не надо, — сказал Михаил Антонович, — не плюйся, ты не верблюд. В ругани нет никакого смысла.

— Я не о себе, — прервал его Степан, — я о ней, только о ней. Ведь на вас с нею стыдно смотреть со стороны и смешно. Вы, как дед и внучка...

Михаил Антонович прикрыл лицо рукой. Слова эти были беспощадными, они попадали в цель с неотвратимой меткостью. Они не ранили, они убивали. Но Михаил Антонович преодолел обиду и боль, вызванные этими жестокими словами, и засмеялся, сказав:

— Ну прямо, дед и внучка. Все-таки уж, наверно, чуть помладше: отец и дочь. А?

— Вы вор! Вы украли ее у меня! — воскликнул Степан, разозлившись оттого, что Михаил Антонович засмеялся. — Впрочем, любит она меня или нет, это дело десятое. Главное — вы ломаете ей жизнь.

— Чего ты хочешь? — спросил Михаил Антонович. — Зачем ты пришел?

— Оставьте ее в покое! Я знаю, у нее увлечение. Но оно скоро пройдет. Она поймет двойственность своего положения. У вас своя судьба, вы прожили жизнь, не трогайте ее, ведь это жестоко...

Михаил Антонович поморщился, устало сказал:

— Все это бессмысленно.

— Что?

— Этот разговор. Что тут толковать и торговаться? Ты же взрослый человек...

Он встал. И тогда, поняв, что все кончено, Степан сказал умоляюще:

— Подождите. Ну нельзя так... Ну, прошу вас, пожалуйста, не губите ее.

— Пойми, мы любим друг друга, — сказал Михаил Антонович.

— Неправда! — почти закричал Степан. — Она не может вас любить, я знаю и развода не дам.

...Но развод он дал. И Катерина дала развод. Она жила теперь у сестры в сибирском городе Томске и на письменный запрос Михаила Антоновича прислала скорый ответ со своим согласием.

Теперь Нюрка с чистой совестью переехала жить к Михаилу Антоновичу, как жена и как молодая хозяйка его квартиры.

Сначала она хотела переставить мебель и все переделать в этой квартире по своему вкусу и по своему пониманию домашнего уюта, но потом отказалась от такого намерения. Взглянув на предполагаемые перемещения глазами Михаила Антоновича, привыкшего к тому содержанию квартиры, какое было здесь создано многими годами, она поняла, что нельзя отгонять от человека даже внешнюю память о его прошлом. Человек не может жить без своего прошлого, счастливое или несчастливое, оно всегда присутствует в нем, потому что это его след на земле. Можно удалить предметы и вещи, напоминающие о минувшем, но память снова расставит их на свои места. А Нюрка уважала прошлое Михаила Антоновича и не хотела своей неосторожностью вызывать в нем печаль или сожаление о прошлых его привычках, устоях и вкусах.

Она старалась, чтобы Михаилу Антоновичу было хорошо, однако чувствовала, что не дает ему настоящей радости. Он вроде был счастлив, но Нюрка знала, нет в нем того покоя, какого он хотел.

И была права: Михаил Антонович любил ее, он в самом деле был счастлив, но именно оттого испытывал словно бы угрызения совести. Впрочем, счастлива была только какая-то часть его души, другая же, как и раньше, жила в тревоге и беспокойстве. Рядом с Нюркой ему было хорошо, но в цехе он по-прежнему не находил единства с огнем и металлом, которое потерял, встретив ее.

Однажды, закончив смену, Михаил Антонович вышел с завода, сел в такси и поехал в поселок металлургов, на улицу Речную, к дому, где проживал Павел Иванович Гусев, человек, который знал все на свете.

Старый этот дом одной стороной смотрел на реку, другой на завод. За рекой виднелись новые высотные кварталы, огромная пустая чаша стадиона с зеленым полем и тихий парк. Дом был населен как улей, его многочисленные обитатели — снохи, золовки, зятья, дети, внуки Павла Ивановича — все обязаны были соблюдать строгий, давно заведенный распорядок. Здесь все подчинялось Павлу Ивановичу, снисхождения не оказывалось даже старшим детям, ровесникам Михаила Антоновича. Павел Иванович был сталеваром, и дети его — четыре сына — тоже были сталеварами. Утром до тех пор, пока Павел Иванович, шаркая подошвами тапок, скрипя ступеньками, не спускался со второго этажа из своей комнаты в столовую и не включал радио, в доме не разрешалось ни шуметь, ни громко разговаривать. В столовой все сидели за широким дубовым столом и терпеливо ждали его появления. Он входил, быстро оглядывал, все ли в порядке, говорил «с добрым утром» и садился во главе стола. Все двенадцать человек соответственно своему темпераменту, кто весело, кто угрюмо, кто радостно, кто небрежно, отвечали ему. И сейчас же из кухни появлялась жена Павла Ивановича Анна Григорьевна, неся котелок с дымящейся картошкой, сваренной по-гусевски, в мундире. Есть начинали только после Павла Ивановича. Он брал картофелину, быстро снимал с нее горячую кожуру и даже не дул на пальцы, как все.