Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— В том, что не поняла тебя... Но теперь мне спокойно живется. Честное слово. Мне хорошо без тебя.

— Посмотри на меня, — сказал он.

Она засмеялась.

— Не веришь? Ну, гляди.

Он посмотрел ей в глаза, сказал:

— Да, ты правду говоришь.

— Зачем же мне врать? Это правда, я теперь не в обиде на тебя, ты ни в чем не виноват передо мной. Ни в прошлом, ни сейчас... Ну, отпустила я твои грех? — спросила она.

— Отпустила, — сказал он.

— Вот и хорошо. А больше ты не приезжай. Ладно? Не надо, ни к чему все это.

— Да, — сказал он. — Я, наверно, больше не приеду.

В тот же день Михаил Антонович отправился в обратный путь. В Кодокшу он приехал поздно вечером и не стал заходить домой, а прямо с вокзала пошел на завод, чтобы успеть к началу ночной смены.

Ночной завод был в полусне. Почти все цеха отдыхали после дневной работы, но мартеновский, как всегда, горел вечным огнем. Свет из его окон сушил мокрую от дождя землю и сырое небо.

Михаил Антонович поднялся в печной пролет. В печах гудел белый огонь, желтые языки пламени рвались из-за крышек завалочных окон и лизали наружную кладку.

Михаилу Антоновичу было хорошо и празднично. И, хотя в животе стоял холод — признак того, что неуверенность еще живет в его теле и в его сознании, Михаил Антонович понимал, что эта неуверенность закономерна, что она сама уйдет, когда он встанет у печи. А пока пусть будоражит его чувства, потому что безмятежность противопоказана мастерству. Покой не признак силы так же, как страх не признак слабости.

Он не опоздал к началу смены и встал к своей печи.

Работал он легко, как давно не работал.

А когда смена кончилась и металл ушел жить своей жизнью, усталый Михаил Антонович вышел на утренний воздух встречать Нюрку, идущую на работу.

Завод просыпался, по его многочисленным дорогам шли первые рабочие люди. Михаил Антонович сел на скамейку в тихом сквере у проходной и стал выглядывать свою молодую жену.

Она появилась в толпе веселых девушек, которые смеялись чему-то веселым, беспечным смехом. Она тоже смеялась вместе с ними, но ее смех был нежнее, мягче, и Михаил Антонович, не зная, чему они смеются, тоже засмеялся.

— Нюра! — крикнул он.

Она увидела его, засияла лицом и побежала навстречу.

— Как я соскучилась, — сказала она.

— И я...

Он поцеловал ее, и они расстались. Она пошла в цех, а он домой, отдыхать и дожидаться ее. Он шел и думал о том, что бесконечно любит эту девочку. Но принесет ли он ей долгое счастье, если не знает и никогда не знал, как надо жить? Чего он ищет, зачем мечется? В своей жизни он слышал и высокое одобрение и низкие насмешки, но в них ли дело? Если кто и посмеется, не поняв его страданий, сочтя их метанием хилой, нестойкой души, пусть, важна ведь не посторонняя похвала, а то согласие с самим собой и то трудовое наслаждение, к которым всегда стремились его душа и его организм. Ни разу в жизни он не изменил себе и своему пониманию мастерства. И не изменит. В этом его радость и его несчастье.

Вечером Нюрка кормила его вкусной домашней едой, а он ел и рассказывал, что видел в дороге.

— Я прежде никогда не был в Сибири, — говорил он. — Там, оказывается, воздух иной, свежее нашего. Тайга дышит, несет лесные запахи. Мне понравился этот воздух... Ты меня прости, что я ездил туда, — сказал он вдруг. — Ты вообще потерпи немножко, я скоро успокоюсь душой, и не будет тебе от меня никакого беспокойства...

— Никогда-то ты, милый человек, не успокоишься, — сказала Нюрка, — такая уж твоя доля, странник ты.

Он засмеялся.

— Ну, какой я странник? Не выдумывай, чего нет. Я самый оседлый житель.

— Нет, со стороны видней, — сказала Нюрка, — ты потому странник, что на роду тебе так написано: от самого себя, да к себе же самому бегать. А себя самого разве можно найти? Ввек самого себя никому не сыскать...

Он удивился ее проницательности, сказал:

— Вот, значит, как ты меня понимаешь? Однако все люди странники, и ты тоже. Все ведь ищут себя, все ловят синицу в небе.

— Нет, не все, — сказала Нюрка. — У тебя были в роду монахи?

Он усмехнулся.

— А что? Во мне много ханжества?

Она тихо засмеялась.

— Отрешенности в тебе много, не ханжества... Я люблю тебя, я очень тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю, — сказал он. — Только я не говорю. О чувствах и не надо говорить. Слова не укрепляют, а расшатывают чувства. Ты запомни и знай всегда, я тебя очень люблю.

— Спасибо, — сказала она затаенным голосом, — запомню и никогда не забуду. А ты тоже запомни.

— Хорошо, — сказал он, — я тоже запомню.

Дни бежали за днями, прошла зеленая весна, и солнечное веселое лето тоже прошло, наступила разноцветная осень. В Нюркином животе бурной жизнью жил и капризничал ребенок Михаила Антоновича. И, хотя еще было рано обзаводиться младенческими вещами, Нюрка уже приглядела коляску, купила набор пеленок и даже приобрела ботиночки, которые были размером со спичечный коробок и умиляли Нюрку своими беззащитностью и хрупкостью. Она держала их на комоде как украшение и как предмет, возвышающий и успокаивающий душевное состояние.

Однако в Нюркиной радости была одна нерадость, один укор совести — отец. Хотя и писала она ему иногда и посылала кое-какие деньги, все же ни разу еще не навестила, а ведь до родной деревни езды-то было пустяки пустяковые.

Ей надоело укоряться, и в одно прекрасное утро она решилась, села на пригородный поезд и помчалась в знакомую забытую даль.

Ехала она без волнения — разговаривала с соседями, кушала сливочное мороженое за тринадцать копеек, читала газету, слушала песню, распеваемую группой смешливых студентов-грибников. Но весь этот шум и эта внешняя суета не входили внутрь ее, не затрагивали, а только обволакивали как дым. Душа Нюрки жила иными ощущениями и прежде всего ожиданием вечера, когда, вернувшись в город, она встретится с Михаилом Антоновичем и пойдет с ним, делясь впечатлениями о поездке, по городским улицам среди многолюдной вечерней нарядной толпы, среди множества людей и в то же время будто в спокойном уединении.

Красные, желтые, зеленые деревья плыли мимо вагонного окна, с синего прозрачного неба стреляло в них длинными оранжевыми лучами осеннее стареющее солнце, лесные поляны сушили свои пестрые шкуры — весь этот великолепный, роскошный мир был нереален в сладкой, конфетной красоте, будто нарисованный не очень талантливым художником, и, однако, он был прекрасен, как тот коврик с неправдоподобными лебедями, который висел все Нюркино детство над кроватью в родной ее избе.

На Нюркиной станции поезд постоял одно мгновение, как на незначительном пункте, будто на никчемушной земле, и покатился дальше без оглядки, не зная, что отсюда, из этой незаметной местности, пошла Нюркина жизнь.