Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Когда он внезапно упал, то не понял, что ранен. Он матюкнулся, попытался подняться, чтобы дальше бежать, но подняться не смог.

Так в первом же бою кончилась для Матвея фронтовая жизнь, так и попал он в госпиталь с ощущением, что бой — это совсем не страшно, что в бою есть даже своя радость и лихость.

Был он ранен в бедро и в правую руку. Не очень шибко ранен, но все же пролежал в прифронтовом госпитале, размещавшемся в бывшем монастыре возле города Валдая, около трех недель. Бедро быстро зажило, и рана на руке тоже зажила, однако плохо двигались пальцы — наверно, пулей задело нерв. Врачи посовещались и решили дать Матвею месячный отпуск.

Он не хотел ехать в родную деревню — не было там для него никакой радости, но ехать пришлось. Уже белый снег лежал на печальной земле, в деревне было тихо, холодно и мертво как-то от безлюдья. Он с трудом отодрал доски, которыми была заколочена дверь, и, как в холодный погреб, вошел в свою избу. В сарае нашлись дрова, он затопил печь, вынул из вещевого мешка солдатский паек, две бутылки водки и пошел по избам звать соседей, чтобы выпить с ними по случаю своего приезда.

За полгода, которые он прожил на войне, деревенские жители — дети, бабы да древние старики — словно устарели на несколько лет. Война только началась, а полдеревни уже осиротело, уже в каждой второй избе хранилась белая похоронка.

Гости пошумели, поплакали и разошлись в полночь, рассказав Матвею о всех своих несчастьях. Он постеснялся расспрашивать впрямую, но наводящими вопросами выяснил, что его безответная любовь Алена жива-здорова, замуж не вышла и вроде не собирается. Да и за кого выходить-то, когда все стоящие мужики сражаются на фронтах.

Матвей проводил гостей и сразу уснул, но спал недолго, проснулся с ощущением душевного покоя. Лунный луч лежал на полу, как коврик возле кровати. Изба шуршала тихим шорохом, словно тараканье войско шарило во всех углах — это оттаивали окоченевшие стены. Вместе с теплом просыпались знакомые запахи. Он слушал дыхание оживающего дома, смотрел на синие, светящиеся за окном снега ночной деревни и думал о том, что жизнь вечна, неистребима, что человеческие печали и неудобства временны, мимолетны. Будто сто лет минуло с того дня, как он ушел отсюда, не надеясь, что вернется, но смерть пощадила его, и вот он опять в родной избе, у истоков своей жизни. Не печаль жили в нем сейчас, не грустные воспоминания об умершей матери или об Алене, не полюбившей его, а почти радостное ощущение бытия, своего присутствия в этом движущемся, полном звуков, запахов, чувств живом мире. И не надо печалиться, надо надеяться на лучшее. Человеку свойственно радоваться, а печаль — это временное его состояние.

С такими мыслями он снова уснул. А утром почистил сапоги, побрился и отправился по месту прежней своей работы — в МТС, искать себе какого-нибудь дела.

МТС была занесена снегом, в ремонтных мастерских гулял ветер, в директорской комнатушке сидела, закутавшись в тулуп, тетка Дарья, заменявшая в едином лице весь руководящий состав, ушедший на фронт. Под ее началом были дед Спиридон да дед Иван, которые, может быть, когда-то и разбирались в технике, но ныне годились разве только для того, чтобы греть на печи старые кости и разговаривать длинные разговоры. При такой ситуации, конечно, самым авторитетным лицом в техническом отношении была тетка Дарья, которая перед войной окончила курсы трактористов. Она заплакала радостными слезами, увидев Матвея, — помощник явился — и повела осматривать хозяйство.

Матвей хотел найти себе какое-нибудь дело, и дело нашлось — ремонтировать трактор, одну из трех или четырех машин, которые оказались еще в сносном виде, все остальное или отжило свой век, или было мобилизовано в армию, или ржавело под снегом из-за отсутствия запасных частей. Вообще-то и этот трактор был в безнадежном состоянии, но Матвей когда-то работал на нем и потому пожалел его, сообразив, что за свой отпускной месяц сумеет вылечить калеку — ныне чуть ли не мертвых людей оживляют в госпиталях, а машина, хоть и сложный организм, все же не человек.

Полдня провозился Матвей в МТС, а потом решил все же сходить в «Зарю», хотя бы одним глазком взглянуть на Алену. Но, решив так, тут же передумал — незачем на нее глядеть, мучить сердце, ну ее, пусть живет сама по себе, а он будет жить сам по себе.

Отправился он домой, пообедал свиной тушенкой, покурил, поглядел из окошка на женщин у колодца, почесал затылок, махнул рукой на свои стратегические соображения и, заправив перед зеркалом шинель, пошел в «Зарю».

Алены дома не было. Встретила Матвея ее мать, неулыбчивая тетка Александра. Матвей попытался поговорить с нею на нейтральные темы, но разговора не получилось — у них были разные интересы: Матвей сводил разговор на военные рельсы, а она отмахивалась худой рукой: корова вон обезножела, что делать, чем кормить?

Алены Матвей не дождался и отправился домой, обещав зайти завтра в это же время.

Он побрел по тропинке через заснеженное поле и увидел, что навстречу ему идет женщина. Она была далеко, не разглядеть лица, не угадать — молода или стара, знакома или нет, однако он сразу узнал ее и испугался. Она тоже узнала его издалека и остановилась. Он шел, соскальзывая с тропинки, проваливаясь в глубокий снег, коченея от озноба.

Она стояла, прижимая к груди руки. Лицо ее, глаза, движение губ, бровей, поворот головы — все выражало испуг, словно ждала она, что Матвей ударит ее.

Подходя, он не знал, что скажет, и не сказал ничего, а поднял руки, зажал в ладонях ее лицо и прижался губами к ее губам. Алена отступила назад, провалилась в снежную целину, но выбираться не стала, а засмеялась, легла в снег и потянула Матвея за полу шинели. Он потерял равновесие и упал рядом.

Так они и лежали на белом снегу, смотря друг другу в веселые глаза.

— Я еще вчера знала, что ты объявился, — сказала она. — Хоть бы письмо прислал. Забыл?

— Я тебя ввек не забуду, до самой смерти.

— Так уж до самой смерти, — проговорила она и поднялась. — Вставай, окоченеешь.

Он встал, привлек ее, но она уперлась ему в грудь руками, сказала:

— Прости, Мотя. Я дура была... Мне без тебя нет жизни. Извелась я, иссовестилась, прости уж...

И сама поцеловала его.

Через два дня они расписались. Алена оставила родительскую избу и пришла жить к Матвею.

Многие люди не знают, не верят в доподлинность любви: не посчастливилось им поймать жар-птицу. А Матвей наконец поймал — и весь преобразился обликом и душой. Он размяк сердцем и словно бы даже поглупел — созерцал часами Алену, не произнося ни слова, наблюдая, как она движется по избе, как, поймав его взгляд, улыбается легкой улыбкой.

Крепка оказалась невидимая ниточка, которая связала их при первой встрече на райкомовском крыльце. Оказалась она прочнее самого крепкого каната. Теперь хоть топором руби — бесполезно...