Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Это был тот самый дом, где не так уж и давно Лизавета произвела на свет Веронику, первого Нюркиного ребенка. Нюрка чувствовала, что умрет от злой, жестокой боли, и уже примирилась с этой мыслью, веря, что умные врачи если и не спасут ее, то спасут дитя, которое должно родиться и жить, чтобы продолжать доброе рабочее семя Михаила Антоновича.

Когда нестерпимая боль отпускала Нюрку, она торопливо вспоминала свою недолгую жизнь, проверяя, нет ли в этой ее жизни стыда, неудобства или обиды людям. «Вот я умру, — подумала она, — но для чего я вообще-то жила, зачем?» Она спросила себя так и ответила, что для того родилась и жила, для чего все люди рождаются и живут, — для увеличения красоты земли, для прибавления на ней хоть капельки добра. Капелька по капельке — и образуется большое добро, которым в конце концов будут жить на земле люди, если не истребят себя войнами. Нюрка подумала так и снова спросила себя, а какое добро принесла лично она людям и родной земле, на которой воспринимала радость, любовалась красотой, любила Михаила Антоновича? Но ответить на это не могла, потому что не вспоминалось ей никакое особое добро, причиненное именно ею людям и земле. «Вот я ребеночка рожу, — рассудила она, — и это будет самое большое добро для земли и для человеческого рода». А другого добра она не нашла в своей жизни. Мысль эта, что она не может вспомнить особого добра, совершенного ею, опечалила Нюрку.

Она не умерла. Сутки промучилась родовыми страданиями, а потом родила младенца мужского пола и осталась жить навсегда.

Выйдя из родильного дома, Нюрка увидела во дворе Степана, ожидающего ее с цветами. Он смотрел на нее твердыми глазами.

— Не надо, Степа, — сказала она в ужасе. — Уйди.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Я без тебя не могу. Давай забудем, ничего не было.

— Как же можно это забыть, чудак-человек? Это нельзя забыть.

— Что он наделал! — воскликнул Степан. — Все разрушил! И вот оставил тебя с ребенком... Он ведь и не любил тебя, я знаю...

— Ничего ты не знаешь, — сказала она. — Он не мог меня любить больше, потому что был однолюб... У него была иная постоянная привязанность, незнакомая ни мне, ни тебе... Нет, не говори ничего! Возле него я узнала так много... Забудь меня, милый мальчик, я стала взрослой, мудрой и очень старой для тебя дамой... Пожалуйста, очень тебя прошу, уходи...

— Нет, не уйду, я тоже стал другим и никуда от тебя не уйду, — проговорил он и взял из ее рук ребенка.

— Так нельзя, так жестоко, — сказала она...

Матвей был безногий, с обгорелым одноглазым лицом — совсем инвалидной внешности мужик. Единственный глаз словно выпучился и смотрел серьезно, нелюбезно.

— Матвеюшка, — говорили иногда люди, знавшие его, — не смотри ради бога таким манером, смягчи выражение, уж больно страшен ты„

Он смеялся рассыпчатым смехом, спрашивал:

— Страшен?

— Дюже!

— На дракона огнедышащего похож?

— Еще как!

— Всех вас я могу сгрызть, однако не сгрызу, живите, черти полосатые. А глаз не смягчу, неохота мне смягчать глаз: у дракона свирепость должна быть во взоре.

Работал «дракон огнедышащий» в обувной мастерской при комбинате бытового обслуживания и был интересным мастером. На любой манер или фасон шил женщинам туфли, а мужикам сапоги или полуботинки. Магазинная продукция изнашивалась быстро, а Матвеевы изделия служили долго.

Удивительное дело — сам-то не помнил, когда и какого размера носил обувку, а ботинки людям шил ласковые: чтобы пальчики не жало, ступню не терло, пятку не мяло, чтобы нежно было, чтобы красоту ноги подчеркивало. Ведь у людей что самое красивое? Не лицо, не что-нибудь там другое, а ноги. Ноги придают всему телу стать и картинность. Матвей это понимал лучше некоторых ходячих.

Передвигался он на деревянной тележке. Сам себе смастерил креслице на четырех колесиках-шарикоподшипниках, приспособил две подушечки, чтоб отталкиваться от земли, и быстро, весело катил по улицам меж людских ног.

Кругозор его был ограничен, поле зрения узкое, то и дело надо было запрокидывать голову. Встречных-поперечных, знакомых и приятелей он узнавал не по лицам, а по штанам или ботинкам.

Жил Матвей один, без всякой посторонней заботы, сам обходился по домашности. Была ли у него какая-нибудь женщина в жизни или не была — никто не знал. По женскому вопросу он не любил распространяться.

Однако имелась у него неведомая никому тайна, которую он скрывал не только от посторонних, но даже и от себя самого, много лет скрывал, но тайна в один прекрасный день возьми и неожиданно раскройся.

Однажды летним вечером в мастерскую явилась женщина приличного вида, обвела всех глазами и громогласно обратилась к Матвею:

— Матвеюшка, дорогой, нашла я тебя, разыскала наконец-то.

Он как поднял руку с шилом, так и застыл. Потом аккуратно положил шило и спокойным голосом ответил:

— Я вас, гражданочка, не знаю и никогда не знал, не видал.

— Не надо, — сказала она. — Не надо, дорогой.

Матвей посмотрел на нее свирепым глазом, надулся, отчего стал еще страшнее, проговорил:

— Не мешай работать, тетка... Не мели ерунду-ерундовину, не выставляй меня на смех перед людьми.

— Смилуйся! — плача сказала она. — Столько лет я тебя искала.

Матвей хотел ответить, да не смог: появились слезы; он отвернулся, утер рукавом лицо и долго молчал. Потом бросил шило в ящик с инструментами, печально сказал:

— Что ж ты наделала, глупая. Ведь нету меня, мертвяк я, покойник... Ладно, пойдем отсюда, — и покатил из мастерской на шумную улицу.

И она пошла за ним — его законная жена, Алена Васильевна, Аленушка, тайна его, любовь единственная, его лебедушка, песня, его недопетая...

Встретил Матвей свою лебедушку, когда ему было двадцать годков.

В деревне он считался важным человеком, несмотря на то, что работал рядовым трактористом: секретарь он был комсомольский и очень гордился этой должностью. Даже портфель купил, коричневый, с замочком, а у замочка ключик махонький, с наперсток. Впрочем, портфель ему скоро надоел, он сменил его на полевую сумку, а сам вырядился в галифе, в сапоги и стал выглядеть совсем интересно, будто военный герой с солидным стажем. На груди его красовался значок «Ворошиловский стрелок», рядом другой —«Готов к труду и обороне I степени», а с уст не сходила песня «Если завтра война...».

Однажды он понес в райком всякую бумажную отчетность и на райкомовском крыльце увидел девушку, которая горько плакала.

— Ты чего ревешь? — спросил он. — Все крыльцо засолила — скоро тут озеро Баскунчак разольется.

— Отстань! У меня горе, а ты зубоскалишь.