Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду

Папа получил кафедру, однако с правительством у него опять отношения очень натянутые. Недавно он должен был выступать с публичным докладом — не в университете, — и полиция за час до начала закрыла зал под предлогом плохой вентиляции помещения.

Ну, я кончаю пока, сейчас уже поздний вечер, и я страшно устала сегодня на работе. Буду с нетерпением ждать от вас хороших известий. От всей души желаю вам хорошо устроиться! Привет и те же пожелания от папы. Он говорит, что вы должны гордиться тем, что сделали.

Фрэнк долго сидел с письмом в руках, не прикасаясь ко второму. А что, если и в самом деле в Аргентину? Делонг сказал, что если бы возникли трудности с получением паспорта, то он Мог бы использовать связи своей сестры в госдепартаменте, а она сама работает в консульстве в Байресе и может ускорить получение аргентинской визы. Впрочем, аргентинскую визу вообще получить нетрудно… Собственно, почему бы и нет?..

По крайней мере, он смог бы хоть изредка видеть Трикси. Судя по письмам, она действительно не сердится на него. Почему бы им не быть просто друзьями? А там, со временем, все еще может и измениться… Впрочем, об этом думать не нужно. Но просто видеть ее, иметь возможность встречаться…

Он вздохнул и взял второй конверт.

«Фрэнк, дорогой, я только что получила ваше письмо с этой ужасной припиской — просто не могу поверить, что это действительно могло с вами случиться. Я говорила с папой и позвонила своему шефу доктору Ретондаро; папа считает, что вам следует обратиться к адвокату, но Пико сказал, что это бесполезно. Я просто потеряла голову. Что вы уже предприняли? И можно ли вообще что-нибудь предпринимать в подобных случаях?

Я бесконечно тронута вашей последней фразой. Я ее не заслужила, но мне она принесла большую радость — и боль за вас, потому что я поняла из нее, как вам сейчас трудно. Иначе вы никогда бы такого не написали.

Я отдала бы все, чтобы действительно иметь возможность хоть чем-то вам помочь и искупить хотя бы часть своей огромной вины.

Эти зимние месяцы Беатрис находилась в каком-то странном, совершенно новом для нее состоянии. Она знала из биологии, что клетки человеческого тела все время обновляются, каждую минуту отмирают одни и на их месте зарождаются новые; нечто подобное, казалось ей, происходило сейчас и в ее душе.

Даже со своей всегдашней склонностью к самоанализу и пристальному наблюдению за своим внутренним миром, Беатрис все равно не могла бы еще определить сути и смысла происходящих в ней перемен, но эти перемены совершались, точно в ее душе шла все время какая-то напряженная работа, наполняя ее радостным чувством освобождения от старого и тревожным ожиданием неизвестного еще нового.

Вспоминая себя в еще недавнем прошлом, Беатрис словно наблюдала со стороны за кем-то чужим. И даже ее собственные поступки, воспоминание о которых в ином состоянии могло бы довести ее до безумия, уже почти не вызывали в ней боли. Это действительно были уже чьи-то поступки — они могли вызывать чувство гадливости, но не больше. Они просто уже не имели к ней никакого отношения.

Впервые за долгое-долгое время Беатрис освободилась от чувства одиночества. Началось это там, в Сьюдад-Трухильо, где она чуть ли не в первый раз с детских лет нашла общий язык с отцом и почувствовала в нем друга. Потом — как ни странно — этому очень способствовала работа. Странно, потому что Беатрис не думала вначале, что это сможет иметь для нее такое значение. Здесь она встретилась с совершенно новым для нее миром — с миром, где не было места одиночеству хотя бы потому, что уверенность в помощи друга и готовность помочь самому были как хлеб необходимы для живущих в нем людей.

Беатрис ничуть не рисовалась, когда писала Фрэнку о том, как приятно ей слышать обращение «компаньера». Она даже не написала всего; боясь показаться и в самом деле «сентиментальной девчонкой», она умолчала об одном случае, когда она расплакалась после того, как трое пожилых рабочих с «Текстиль Оэсте» принесли ей маленький букетик цветов в благодарность за помощь в деле, которое профсоюзу удалось выиграть у дирекции фабрики. В первый раз в жизни она чувствовала, что может приносить кому-то хоть крошечную пользу.

Едва ли не главный смысл происходящей в ней перемены заключался в том, что после истории с Геймом Беатрис увидела вдруг с потрясающей ясностью всю никчемность своих прежних представлений о счастье. Никогда не бывшая эгоисткой в прямом, грубом смысле этого слова, она все же не могла раньше представить себе счастья без того, чтобы именно это счастье полностью и безоговорочно соответствовало ее собственным вкусам, привычкам и стремлениям. В детстве, переживая в конвенте период религиозной экзальтированности, Беатрис мечтала даже о том, чтобы стать монахиней и ухаживать за прокаженными, и тогда эта перспектива действительно казалась ей высшим счастьем, но все равно — это было счастье, которое приносило бы чувство удовлетворения прежде всего ей самой.

Очевидно, не случайной оказалась та легкость, с какой она мгновенно забыла Фрэнка, едва увидев Джерри Бюиссонье; очевидно, не случайной оказалась ее связь в Геймом. В обоих случаях, какими бы разными, какими бы бесконечно далекими друг от друга они ни были, главную роль сыграла ее глубочайшая, подсознательная убежденность в том, что она — Беатрис Альварадо — вольна поступать так, как ей хочется в данный момент, и что любой поступок является для нее позволительным: «Si libet — licet!» [108] «Если хочешь — можешь!» (лат.).

Теперь она начинала понимать, что счастье заключается в чем-то совершенно другом. Сам смысл понятия «счастье» становился для Беатрис принципиально иным, словно приобретал новый, неизвестный ей ранее подтекст.

Приносить кому-то пользу? Об этом, казалось бы, она думала и раньше. Разве, мечтая о лепрозории, она не стремилась приносить пользу несчастным прокаженным? Но, очевидно, то была бы какая-то другая «польза» — прежде всего приятная для нее самой и уже во вторую очередь нужная тем, на кого она была бы направлена. Здесь была какая-то тончайшая, трудноуловимая фальшь, которую Беатрис не смогла бы еще сформулировать, но уже начинала чувствовать. В свете ее прежних представлений о счастье не было, пожалуй, принципиальной разницы между тем, чтобы посвятить себя служению людям или отдаться понравившемуся мужчине. В том и другом случае на первом месте стояло бы ее желание поступить именно так, как захотелось в данный момент.

В этом Беатрис еще не совсем разобралась. Ей было ясно, что нельзя пытаться строить жизнь на прежних ее представлениях о ней, но новых еще не было, они только-только брезжили, как утренняя заря в тумане.