Илья Шнейдер - Записки старого москвича

На Арбате я догнал быстро шагавшего мужчину в мягкой испанской шляпе, из-под широких полей которой на его плечи ниспадали светлые локоны. На нем была развевающаяся от движения и ветра просторная накидка, один конец которой он живописно забросил на плечо, подобно плащу римлянина.

Это был давно знакомый мне итальянский поэт-социалист, про которого говорили, что он все эти дни сражался на улицах Москвы. Я спросил его о положении дел в штабе. Оказалось, что он идет туда же.

— Я вам помочь… — сказал он на ломаном русском языке, и действительно, в штабе Красной гвардии, где лихорадочно кипела жизнь и беспрерывно двигались людские потоки, он стремительно провел меня в одну из комнат, переговорил с кем-то, затем снова перекинул полу своей накидки через плечо и, наклонившись над столом, быстро написал рекомендацию, после чего с меня сняли подробный опрос, записывая все сведения в книгу с двумя отрывными полосками.

Одну из полосок вручили мне, и я увидал, что это было удостоверение на бланке штаба Красной гвардии, предоставлявшее мне право на ношение оружия.

— А где я могу получить оружие? — спросил я.

— Сейчас оружия в штабе нет, но вы внесены в наши списки и в нужное время будете вызваны в штаб. Тогда получите и оружие. Если имеете собственное — можете носить.

Поэт, приветственно махая мне рукой, уже несся по комнате на крыльях своей накидки к выходу.

«Да. Видно, так и есть — «после драки кулаками не машут», — думал я, пересекая Арбатскую площадь и направляясь к Поварской, где несколько дней назад на мою долю выпало столько треволнений из-за моего опасного одеяния. Я прошел в Трубниковский переулок, косясь направо, на водосточную трубу в Скарятинском, пробитую пулями. Три года эта угловая труба еще выливала дождевые воды на московскую мостовую, ржавея и зияя черными отверстиями, через которые пролетела моя смерть, и лишь в двадцатом году, когда Москва прихорашивалась к майскому празднику, трубу эту, уже давно потерявшую нижнее колено с раструбом, сменили на новую, весело блестевшую зеленой краской.

А жизнь начиналась, вступала в свои права, дымила трубами, хлопала дверьми магазинов, звякала трамвайными звонками, пугала какими-то сразу появившимися красными вывесками с новыми непонятными многим словами — такими, как «Клуб имени III Интернационала…». Это была новая жизнь. Двери хлопали, звонки звякали, трубы дымили, как писал Маяковский, «уже при социализме»…

В Москве вышел размером в четверть листа первый номер газеты Советов рабочих депутатов, в котором был объявлен состав новых руководителей жизни города — членов партии большевиков.

В. Д. Тихомиров («Карнавал»).

Вячеслав Свобода («Эвника и Петроний»).

Асаф Мессерер («Эсмеральда»).

И. И. Шнейдер.

Вилли Ферреро.

Наташа Труханова («Королева бриллиантов»).

Лина Кавальери.

Вера Холодная.

Макс Линдер.

А. Н. Вертинский.

И. Г. Ильсаров.

Мария д’Арто.

Татьяна Бах.

В. Н. Афанасьев.

А. Д. Вяльцева.

Эльза Крюгер («Королева танго»).

Еще лежала на панелях насыпанная орудийным обстрелом кирпичная пудра с бурыми пятнами запекшейся крови, и потому в списке назначений странными казались слова — «Комиссаром театров тов. Е. К. Малиновская». Никому в театральном мире Москвы не была знакома эта фамилия. Но во все последующие годы трудно было себе представить бывшую контору московских императорских театров и все академические театры Москвы без знакомой фигуры Елены Константиновны Малиновской, заботливого, чуткого, культурного и властного человека, которого оценили и полюбили московские работники искусств.

Иначе вели себя враждебные элементы среди публики, заполнившей зрительные залы театров в первые же дни после их открытия. Лишь только начинала угасать огромная хрустальная люстра в зале Большого театра, как чьи-то злобные голоса, обладатели которых старались остаться в темноте незамеченными, изрыгали выкрики по адресу Малиновской, сидевшей в большой центральной, когда-то царской ложе, ныне принадлежавшей дирекции театра:

— Кто там засел в царской ложе?

— Кто это туда забрался?

Несколько раз уголовные элементы, пользуясь начавшимся волнением в публике, ничего не понимавшей и начинавшей тревожно вставать со своих мест, сеяли панику, выкрикивая страшное в театре слово:

— Пожар!

Начиналась настоящая паника, давка в узких проходах партера, сразу забитых толпами, стремившимися к спасительным выходам. Но вот в зал давался свет, кто-нибудь вскакивал ногами на кресло и, надрывая голосовые связки, кричал:

— Спокойно! Никакого пожара нет! Садитесь на свои места!

Но карманники уже успевали сделать свое дело. Зато после спектакля публике приходилось часа полтора оставаться в зале и в гардеробе, так как у выходных дверей на улицу шла тщательная проверка документов и производилось выдавливание и злонамеренных и уголовных элементов.

Первым после революции директором московского Малого театра был назначен Александр Иванович Сумбатов-Южин, один из старейших и замечательных актеров Малого театра, являвшийся и талантливым драматургом. Молодая Советская власть, выдвигая Южина на этот ответственный пост, как передового деятеля искусства, всегда боровшегося за театр реалистический и считавшего театр общественной трибуной, оставила без внимания княжеский титул Южина, что удивило многих, хотя сам он давно уже не нуждался в этом титуле не прибавлявшем ничего к блеску славного имени актера и драматурга.