Илья Шнейдер - Записки старого москвича

Георгий Васильевич писал. На секунду подняв голову, он, не отрываясь от работы, взял левой рукой какую-то бумагу, лежавшую на его столе, и протянул ее секретарю со словами:

— Положите, пожалуйста, это на место, обратно в шкаф.

Когда секретарь исполнил просьбу наркома и остановился у его стола в выжидательной позе, Чичерин, вновь на секунду подняв голову, сказал:

— Благодарю вас. Больше ничего не нужно.

Изумленный секретарь вышел. А дело объяснилось очень просто: нарком, отложив использованный документ, поднял телефонную трубку и, взглянув в список, назвал номер телефона своего секретаря, думая, что звонит ему в соседнюю комнату Наркоминдела.

В другом подобном случае я отделался легче, но это принесло испуг и волнение моей матери. Телефон у меня дома на Арбате не работал, и, бывая в перерывах, а иногда и вечерами у родных, живших в центре города, поблизости от Наркоминдела, я дал в список и их номер телефона. Однажды утром, позвонив с работы к родным, я услышал встревоженный голос матери. Она сообщала, что поздней ночью меня вызывал зачем-то по телефону «сам Чичерин».

— Что случилось? — волновалась она.

Зная историю с секретарем-молодоженом, я сразу понял, «что случилось», и успокоил ее, но оказалось, что она после ночного звонка не заснула от беспокойства до самого утра.

Иногда часа в два ночи Чичерин стеснительно спрашивал кого-либо из секретарей:

— Нельзя ли устроить что-нибудь позавтракать?

Питался он наравне со всеми нами, в столовой Наркоминдела, под которую был отведен большой зал бывшего ресторана «Метрополь». В меню преобладала чечевица, которая иногда вдруг почему-то перемежалась с индейкой, тогда как и курица в Москве являлась в те времена экзотической птицей.

Сам наркомат также помещался в гостинице «Метрополь», занимал все квартиры от первого и до самого верхнего этажа в той части здания, которая примыкает к белой стене Китай-города.

Помню такое происшествие. Одна из машинисток подотдела попросила у меня разрешения остаться на ночь для сверхурочной работы с тем, чтобы поспать потом до начала занятий на диване в моем кабинете. Подотдел располагался в квартире этажом выше кабинета, секретариата и приемной наркома. Утром машинистка встревоженно сообщила мне, что, когда, окончив переписку, она прилегла на диване, ее разбудил звонок в передней. Накинув пальто, она вышла и открыла дверь. Перед ней стоял Чичерин в своем верблюжьем свитере и черном жилете без пиджака.

— Товарищ Шнейдер здесь? — спросил он.

— Нет. Его нет…

— Ах, ушел?

— Он давно ушел, еще днем…

— А сейчас сколько времени? — спросил Чичерин и, узнав, что уже пять часов утра, смущенно извинился и ушел.

Толкнув однажды вертящуюся дверь «Метрополя», через вестибюль которого мы проходили в столовую, я увидел Чичерина, сидящего против двери. На коленях у него были разложены какие-то бумаги, в которых он правил что-то карандашом. Это были присланные из типографии гранки первого номера «Вестника Наркоминдела», в котором была помещена статья Чичерина о причинах первой мировой войны. (Помню, как все мы, молодые сотрудники, не читавшие еще трудов Ленина по этим вопросам, были поражены эрудицией нашего наркома.) Георгий Васильевич сделал мне знак присесть рядом и объяснял вносимые им поправки.

В минуты, когда он не был погружен в работу, я полушутя напоминал ему об одной своей просьбе — дать мне, когда нас признают, назначение консулом на Таити. И Чичерин, улыбаясь, отвечал:

— За вами, молодой товарищ, за вами!

А однажды добавил:

— Вы думаете, что Таити — это девственная экзотика с пальмами, под которыми сидят голые туземцы, едят бананы и запивают их кокосовым молоком? Это курорт! Европейский курорт, с огромными европейскими зданиями!

С работой в Наркоминделе связан незабываемый эпизод в моей жизни.

Я получил распоряжение не выдавать на руки иностранных газет, а для пользования ими создать читальню. Под читальню была отведена огромная комната, почти зал, примыкавшая к моему кабинету, занятая раньше рабочими столами сотрудников, а аппарат подотдела был переведен в соседние комнаты. В читальне остался висеть стенной телефон, на звонки которого подходила дежурная.

Я шел к себе, когда раздался звонок этого телефона. Не знаю, почему на этот раз я сам поднял трубку.

— Это читальня? — спросил мужской голос и, получив утвердительный ответ, снова спросил с легкой картавостью: — Что, французские газеты получены?

— Да, вчера.

— Пришлите их в Кремль.

Я объяснил, что есть распоряжение иностранные газеты на руки не выдавать, а предоставлять их для просмотра только в читальне.

С секунду говоривший помолчал. Потом повторил:

— Пришлите их в Кремль, — добавил: — Это Ленин говорит.

Тихо звякнула опущенная трубка.

Владимир Ильич произнес это не тоном безапелляционного приказа, в его словах не было даже намека на раздражение или снисходительность, напротив, он говорил очень мягко и даже с какими-то убеждающими нотками в голосе.

Я так и застыл у телефона с трубкой, в которой только что возник и растаял услышанный мною впервые в жизни голос Ленина…

Нечего и говорить, что французские газеты были немедленно отосланы.

Однажды я был срочно вызван к Чичерину. Он поручил мне представить материалы для ответа на ноту Ватикана. Министр иностранных дел папы римского кардинал Гаспари протестовал против «преследований священнослужителей в Советской России», против «национализации женщин», и, наконец, против того, что «женщин Казани отдали Красной гвардии»…

— Какая глупистика! — развел руками нарком. — Откуда они почерпнули такую нелепую информацию? В нашей печати постоянно и подробно сообщалось об изъятии церковных ценностей, а также о случаях злостного сокрытия их…

— В досье есть полный материал по этому вопросу, — подтвердил я.

— Составьте мне подробную сводку, — попросил Чичерин и продолжил: — Я не могу припомнить, но мне кажется, будто промелькнула когда-то в нашей прессе заметка или телеграмма о какой-то анекдотической «национализации женщин». Надо это найти. Что же касается «женщин Казани», то отвечать на такую гнусность было бы только оскорблением Красной Армии.

Перерыв досье, мы нашли заметку из одной газеты, где сообщалось, что какая-то анархистская группа в Балашовском уезде Саратовской губернии объявила «национализацию женщин».

Составив подробный меморандум по первому вопросу и коротенький по второму, я представил их наркому и был чрезвычайно горд, когда в ответной ноте Чичерина кардиналу Гаспари узнал некоторые свои абзацы.

Много лет спустя, в 1940 году, я летел из Челябинска в Москву через Свердловск, где предстояла пересадка на другой самолет. Случайная задержка вынудила меня пробыть до следующего утра в Свердловске. Гуляя по городу, я забрел в бывший «Ипатьевский дом» — последнее место жительства царской семьи, где разместился антирелигиозный музей. В одной из комнат, где экспонировались фотографии и подлинник вскрытых «святых мощей», груды тряпок, костей и еще каких-то далеко не священных предметов, я увидел под стеклом ноту кардинала Гаспари и памятную мне ответную ноту Чичерина. Я перечитал оба документа с таким чувством, как будто встретил старого знакомого, которого не видал много-много лет.