Илья Шнейдер - Записки старого москвича

В доме у нас часто произносилось имя Чехова, потому что в гимназии Ржевской, где учились все мои сестры, их классной дамой многие годы была Мария Павловна Чехова — сестра писателя, и я мечтал, если уж не Чехова увидеть, то хоть бы какого-нибудь другого, но только настоящего писателя, и лишь однажды мне удалось увидеть писательницу, правда, тогда еще не совсем сформировавшуюся.

Сестры привели меня однажды на какой-то праздник в свою гимназию. Мне было лет семь, я никогда еще не попадал в такое большое и шумное женское общество, был им испуган и остался стоять дичком в углу актового зала, когда ко мне подошли сестры со своими подругами. Одна из них ласково тронула меня рукой, но я так нервничал и был так зол на сестер, оставивших меня одного, что оттолкнул и даже хотел укусить эту руку, принадлежавшую гимназистке Мариэтте Шагинян.

Из года в год с самого раннего возраста росла моя тяга к искусству. Особенно развилась она на почве одной дружбы. Еще с первого класса гимназии у нас прослыл первым силачом поляк Ишлинский, которого все боялись и который, при случае, стукал и меня.

Однажды из ворот гимназии мы вышли с Ишлинским. Он зашел ко мне и, увидев на пианино стопку нот (это были переплетенные клавиры разных опер), вдруг выбрал «Фауста», развернул тетрадь, поставил ее на пюпитр и, сев за пианино, заиграл антракт 3-го действия.

Я этого от Ишлинского не ожидал и слушал как завороженный. Ишлинский играл «с листа», играл хорошо и, не останавливаясь, сыграл весь 3-й акт. Я был поражен. С этого началась наша дружба.

Еще с семилетнего возраста я узнал театр, смотрел несколько раз Рославлеву и Джури в балете «Конек-Горбунок» и не засыпал после этого всю ночь, видя перед собой розовых легких балерин, восточных красавиц, сердитого хана, златогривых коней, светящиеся фонтаны и горбатого «Конька»… Бывали мы и на утренниках в театре Корша, где давали «Алладина и волшебную лампу», смотрели «Недоросля», слушали «Аскольдову могилу», а позднее совершали походы в Большой театр из гимназии.

Но тут мы с Ишлинским влюбились в оперу, часто пробирались на галерку в театр Зимина и переслушали все шедшие там оперы. Дома мы смастерили маленькую, с аршин, сцену и стали писать декорации «Фауста» и «Кармен». Надо отдать нам справедливость, мы делали это настолько хорошо, применяя даже световые эффекты, что все это вполне могло сойти за действительные макеты декораций, тем более что мы точно копировали декоративное оформление зиминских опер.

Все перепадавшие нам деньги мы тратили на фотографические открытки оперных артисток и артистов в их ролях. Это были Петрова-Званцева, Ермоленко-Южина, Дейша-Сионицкая, Шаляпин, Собинов, Тартаков, Сперанский, Боначич, Веков и другие. Покупали мы только такие открытки, где наши герои были сняты во весь рост. Мы раскрашивали их и, вырезав фигурки из открыток, приклеивали к длинным тонким палочкам, которыми выдвигали действующих лиц на нашу маленькую сцену.

Ишлинский играл на пианино всю оперу, я управлял актерами, занавесом и освещением. Музыка, декорации, свет, красочные фигурки артистов в динамических позах оставляли впечатление. Взрослые, увидев наши репетиции, были приятно удивлены. Это толкнуло нас к мысли объявить два платных спектакля для домашних. Нарисовав красивую афишу, извещавшую о постановке «Фауста» и «Кармен», мы быстро распродали (для возмещения расходов) билеты по рублю и полтиннику всем моим родным, моим старшим сестрам и их кавалерам и, пережив все полагающиеся волнения и срывы нашей премьеры, открыли сезон.

Так я впервые ребенком приобщился к театру и вступил на предстоявший мне долгий прекрасный и тяжелый творческий путь, манивший к светлым далям искусства…

Но в следующие годы домашняя опера перестала нас удовлетворять. Тайно от своих мы вступили статистами в театр Зимина, где в дальнейшем я стал даже десятским, то есть командовал десятью такими же юными статистами.

Тут началась для нас жизнь! Нас одевали и гримировали тридцатью тремя богатырями, циклопами и великанами на ходулях в шествии Черномора, мы подползали на животах лезгинами к людям князя Синодала, сражались с ними лязгающими саблями и деревянными кинжалами и, пренебрегая указаниями режиссера, падали все убитыми, чтобы подольше полежать на сцене. Мы выходили пикадорами и матадорами в «Кармен» и даже решались подпевать хористам, бесстрастно тянувшим:

— Кармен, Кармен, когда пойдешь со мною?..

Мы, неуклюжие подростки, старались быть галантными в напудренных париках и в шелковых чулках и камзолах на балу в «Пиковой даме». Полный гордости, я, как десятский, шествовал в красном облачении кардинала под балдахином в «Орлеанской деве» и даже танцевал матросский в балете «Фея кукол».

В то же время меня с ранних пор неотразимо тянули к себе газетные листы… Впиваясь взглядом в строчки набора, я мучительно старался проникнуть во все тайны их появления на свет.

Мне так хотелось заглянуть в эту жизнь, я так завидовал людям, писавшим газеты… Давно уж я решил написать что-нибудь и снести как будто по чьему-то поручению в любую газету. Но у меня не было ни темы, ни материала… Вдруг я увидал в отрывном календаре дату рождения Карамзина, потом день смерти Державина. Я перелистал весь календарь, лихорадочно отыскивая такие даты в жизни замечательных людей, чтобы какая-нибудь ровная годовщина падала на этот год. И я находил их.

Это были скромные даты — 35-летие, 60-летие, 110-летие и прочие годовщины со дня рождения или смерти великих людей или каких-либо исторических событий, и я с гордостью составлял заметку. Отнеся конверт с «рукописью» в редакцию, я, стесняясь своего детского вида и гимназической шинели (я начал деятельность с 12 лет), совал конверт в какое-нибудь окошко или в руки швейцара и убегал.

Но ночь шла без сна, я смотрел в темные стекла и радовался, когда они начинали сереть, потом, томительно ожидая утра, незаметно засыпал глубоким сном и утром, внезапно проснувшись, вдруг с забившимся сердцем замечал на своем одеяле пачку свежих утренних газет, купить которые я еще с вечера умолял мою старенькую бывшую няню.

Хрустя газетными листами, я, дрожа и волнуясь, разыскивал в колонках свою заметку.

И вдруг иногда находил эти две-три драгоценные для меня строчки, от которых я не мог оторваться, не мог поверить, что я это написал и что это напечатали…

Так я вступил на путь журналистики, с которой в дальнейшей жизни тесно переплелась моя работа в искусстве…

Говорят, что тот, кто однажды увидал перед собой огни рампы, остается «отравленным» ими на всю жизнь.

Говорят, что тот, кто однажды увидал свои слова напечатанными, останется на всю жизнь «отравленным» запахом типографской краски…