Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Мне помогала память о нем. „Дойду! Он бы дошел, даже если ему пришлось бы всю дорогу сердце нести в руке!..“

Иногда я падала в заросли дрока, чтобы отдохнуть и набраться сил и чтобы ветер высушил обжигающий пот. Я была до того слаба, что даже жужжание пчел в кустах розмарина меня усыпляло. Но и раз, и другой мне удавалось подняться и продолжать путь… На колючих ветвях оставались клочья моей юбки… а может, и кожи… „Все равно дойду!“

Около полудня я наконец увидела холм. На нем толпилось сотни две народу. В центре священники в торжественных облачениях возносили над головой распятия. Там были все богатеи округа со своими семьями, военные, фалангисты, солдаты гражданской гвардии. В первых рядах выделялась обнаженная голова Педро Луны. Рядом один из синерубашечников торжественно разглагольствовал.

Я подошла, собираясь проложить себе дорогу в толпе, но вдруг остановилась, на миг ощутив то ли страх, то ли смущение… не знаю. Но тут люди сами расступились передо мной. Одни, видя меня в таком возбуждении, инстинктивно сторонились. Другие, знавшие меня, старались дать мне пройти, и я слышала: „Няня Лена!.. Это Няня Лена!“ От меня все чего-то ждали.

Услышав мое имя — а я уже была в первых рядах, — фалангист, произносивший речь, на мгновение замялся, но сразу же заговорил снова и, вскинув голову, указал публике на меня. Вот, мол, живой свидетель и жертва подлости красных: Няня Лена, альменарская пленница, собственной персоной.

В первом же слове, которое я прокричала: „Ложь!“, было все, что требовалось сказать, но у меня еще хватило силы, чтобы, воспользовавшись общим замешательством, добавить:

— Да, я была пленницей, это правда… Вашей пленницей была я до их прихода! Никто меня не насиловал. Никто! А тот, про кого вы говорите, что он меня похитил… был моим мужем!

С трудом вспоминаю, что произошло потом. Откуда-то из-за спины Педро Луны, красного от ярости, выскочила кучка бесноватых и набросилась на меня. Потом вижу себя уже далеко от этих людей. Двое гвардейцев, взяв под руки, чуть ли не по воздуху волокут меня вниз, с холмов… Доставлена я была не в Альменар, а в тюрьму Монторо. Следующей ночью меня вывели оттуда и еще до рассвета, чтобы никто не видел, переправили в Хаэн. В провинции Кордова много толков ходило о Няне Лене, „альменарской пленнице“.

И представьте, меня судили! В октябре 1940-го, после года тюрьмы, я предстала перед военным трибуналом в Хаэне.

— Вы отрицаете, что были изнасилованы и похищены? — допытывался председатель.

— Отрицала и буду отрицать.

Именно это, если верить непогрешимым аргументам прокурора, подтверждало мою виновность в помощи смутьянам. За соучастие, с учетом не знаю скольких смягчающих обстоятельств — слава богу! — меня приговорили к шести годам и одному дню! Но весной сорок третьего я вышла на свободу и после долгих скитаний оказалась наконец в этом доме. Потом разыскала товарищей, начала работать… Вот и вся моя история до сего дня…

Она помолчала, потом с грустной улыбкой добавила:

— Когда-нибудь… То счастье, что выпало мне, позднее и недолгое, уже не вернется… Мое время прошло… Но ведь есть и другие?.. Правда?..»

Закончив рассказ, она сидела молча, молчал и я. Все слова, что приходили в голову, казались пустыми и бесцветными. Наконец я пробормотал:

— Как хорошо, что вы с нами…

Мой голос вывел ее из задумчивости, взглянув на часы, она ахнула:

— Восемь! А вы договаривались на полвосьмого?..

Я давно уже заметил, что товарищ опаздывает, но ничего не сказал ей, чтобы не беспокоить. К тому же я знал, что он с утра уехал за город. Может, опоздал на поезд и не смог вовремя вернуться. Пока для особой тревоги не было причин. Подождем еще минут десять, а там посмотрим…

Я встал и подошел к балкону. Портовые рабочие уже возвращались домой, их лица блестели от мазута и пота. Напротив, у дороги, стайка мальчишек гоняла в футбол. Няня Лена больше не произнесла ни слова, но я слышал, как она ходит за моей спиной из угла в угол, не в силах от волнения усидеть за работой.

Наконец в дверь позвонили. Два звонка: один длинный, один короткий.

— Вот и он! — радостно зазвенел голос Няни Лены. И, вернувшись в комнату с тем, кого мы ждали, она взяла свою корзинку и, как всегда, проговорила:

— Если что-нибудь понадобится, зовите…

1962

Во время сбора винограда в 1935 году неизвестно почему — то ли пришлых оказалось больше, чем надо, то ли урожай не удался, — только для многих батраков из Андалусии работы не нашлось. Их можно было увидеть на главной площади, где они усаживались на краешек тротуара или сбивались в кучки, карауля долгожданного хозяина, который наймет их поработать на виноградниках. Когда мимо проезжали повозки или грузовики с более удачливыми товарищами, они, приветствуя их, вяло и без особой радости махали руками. Пришли батраки из провинций Кордова и Хаэн, но главным образом из Сегуры и Бухалансе. Гонимые голодом, они пешком добирались до равнин Ла-Манчи в поисках заработка. Мужчины, высохшие и до времени постаревшие, в светлых линялых рубашках, курили самосад и глядели запуганно. Женщины с желтыми лицами и в цветастых платьях жевали тронутые гнильцой дыни. От всех несло кислым запахом пота, блеклую кожу, казалось, выдубило вековым голодом. Ночевали батраки прямо на улицах, сбившись в углы в человеческие гроздья, согревая друг друга теплом своих тел. Детей они оставляли дома у родни или соседей и таскались по улицам нашего городка со своими жалкими пожитками, надеясь найти хозяина, который даст им работу.

И вот однажды сентябрьской ночью, густой, как красное вино, дед заявился в дом с гладкой и крепкой девушкой, с детскими еще повадками. Одета она была в заношенное платьице, альпаргаты свободно болтались на ногах.

Они вошли, когда мы сидели во дворе мастерских рядом с садиком — как раз вышли подышать воздухом на вечерней прохладе. Все тут же смолкли и принялись разглядывать девушку, которую привел дед. От нее так и веяло свежестью. Она смутилась, старалась укрыться в тени, сжимая в руках узелок с бельем.

— Вот тебе прислуга, Эмилия, — сказал дед, — зовут ее Саграрио, она из Пуэрты. Хочет остаться в городе.

Все мы глядели на нее, удивленные ее пышностью и гладкостью, столь необычной для пришлых: обычно на тех только и было, что кожа да кости.

— Завтра купишь ей халат, — сказал дед, не отводя от нее взгляда.

Бабушка — а она никогда не оспаривала мужниных решений — задала Саграрио вопрос, на первый взгляд совсем невинный и бессмысленный.