Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Лицо Хромого приняло строгое выражение.

— Да нет же, парень, нет, ты же знаешь, что я не балуюсь…

И впрямь, человек этот сопровождал всегда приятелей, щедро оплачивал их скандалы, но как раз тугая мошна и позволяла ему держаться в стороне от известных контактов, каковые, по-видимому, считал он мало отвечающими своим возможностям. Положение и замашки верховода, распорядителя чужих развлечений и судьи чужих удовольствий позволяли ему расхаживать всегда в сопровождении свиты прихвостней, готовых на самую невероятную подлость. Окружающих он никогда не считал за людей.

— Она — порядочная девушка, — немного смущенно произнес Хромой. Тот затрясся от смеха. Он все еще икал и урчал, когда гуртом спустились сверху его прихлебатели.

Так что, справив свадьбу, отправились Хромой и Мотрилера на новое место. Работа оказалась тяжелой, тем паче для него, забывшего за несколько лет, что такое рукоять инструмента, и понятия не имевшего о крестьянском труде. Плата — полторы песеты в день. Никогда не произнес он ни слова жалобы, но с годами онемел, на лице поселилась угрюмость, да и она, как подобает верной жене, с течением времени стала на него походить. Девяти парням и одной девчушке дали они жизнь на этой каменистой земле. Младший умер пяти лет, сбитый на дороге бесследно исчезнувшим автомобилем. Похороны были самым удручающим занятием, какое он знал в эти годы.

По правую руку находилась Нерха; от морской синевы небо казалось блеклым. То была медовая река обетованной земли. Берег был крут, но без кромки пены: море млело от безмятежности. До самого дна просматривались подножия скал и утесов, окрашивавшие воду всеми цветами радуги; стремили свой бег лодки с косыми треугольными парусами. Ничтожные суденышки, ничтожные рабы, ничтожная жизнь, нищета под всегда одноцветным небом. Удручающая монотонность, нехватка воды, лишь дикая герань нарушала однообразие и, несмотря ни на что, пышно давала цвет. Глиняные горшки на таганках, знай раздувай жар, невзирая на боль в надсаженной спине. Капуста, гаспачо [56] Холодный овощной суп. да слишком много хлеба. И так день, и год, и другой. Стебли тростника дрожат и свистят на ветру. Вверх по склону, справа, — оливковые рощи да заросли дрока под пылью; еще выше — сьерра, лиловая меж двух голубых просторов; внизу все бурое, бесцветно-серое, коричневато-зеленое, как налет патины. Напротив угадывается вдали Малага, гул уже позабытой жизни. Своя жизнь наваливается как полуденный зной, отупляет. Работа, пот; садишься на камни, от которых нет тени, ждешь под ближайшей оливой или где-нибудь у откоса, когда принесут еду, такую же, как вчера. Ни жена уже не вспомнит имени Хромого-из-Вера, ни он ее имени. Между собой они почти не разговаривают, глаза у них стали маленькими, потому что не на что им смотреть. Жизнь их теперь — беспросветная ночь. Скорбящая богоматерь осеняет все своей кроткой любовью.

Иной раз бросает Хромой взгляды на девушку. Когда она выросла? Как могли пройти эти восемнадцать лет? Мерилом времени служат для него лоза, оливы, тростник, человеческие мерки ему не даются, удивляют. Вон грудки у нее колышутся, поди уже упругие. Отец режет навахой свой хлеб с отрубями, смотрит невидящими глазами на селение в низине. Как прошли эти восемнадцать лет? Он не отвечает себе. Оглядывается на только что проложенную борозду: позволит ему хозяин посадить томаты? Он уже спрашивал, и тот не разрешил, но Хромой собирается настаивать и, даже если снова получит отказ, все равно посадит: тот никогда сюда и носа не кажет. Белые зубы перемалывают нехитрую снедь. «Если не посажу томаты, нечем будет платить, а вот сеньор считает недостойным, чтобы они росли на его земле». «Это годится для тех, у кого земли кот наплакал, кто хочет с одной фанеги [57] Земельная мера, равная 64,5 ара. собрать всего понемногу. Я не из этих». С криком пролетают грачи. «Придется ехать в Серро-Гордо».

Однажды из-за треснувшей колесной втулки появился у них некий Хуан Перес, ломовой извозчик из Велес-Малаги. Парень он был малость шалопутный, к тому же косноязычен, но в самом его изъяне таилась своеобразная привлекательность. Он взял за привычку останавливаться на несколько часов в их лачуге, бывая проездом раз в десять — пятнадцать дней. Полюбилась ему девчонка, да и она к нему привязалась; все у них сладилось в два счета. Родители не противились (отец хмыкнул, мать пожала плечами — вот и столковались) и поженили их. Девчонке давно уже хотелось узнать, каково оно — «это». Было тогда рождество тридцать пятого. Дочь перебралась с мужем в Велес-Малагу, а они остались коротать свой век при дороге, дожидаясь смерти. Их снесут на погост в Нерху; путь туда долгий, давно он по нему не хаживал, но в последний-то раз! Провозглашение республики встретили молча; об астурийских событиях толков уже было больше — с зятем и с Альфредо Треской, ломовым извозчиком, который доставлял им то немногое, в чем случалась нужда. Треской того прозвали потому, что иной раз, ежели подворачивалась такая возможность, привозил он на продажу рыбу своим покупателям. Чего только не было в его крытой повозке: кувшины, свечи, колбасы, зубочистки, сало для шкварок, гребни, писчая и отделочная бумага, мыло, разноцветные ленты, шафран, открытки, полотенца, заколки, парфюмерия, броши и зеркала, туалетные наборы и еще всякая всячина, поназаказанная ему на предыдущей неделе. Республика, революция — это все Хромого не трогало. Не охотник он был до таких дел. Живи как живется. Уж коль так заведено, так, значит, тому и быть, и нечего тут копаться. Он-то за жизнь хорошо себе это усвоил. Всяк знай свое место да не суй нос, куда не просят. Хозяева — на то и хозяева, пусть по-нашему они и недоумки; двадцать пять лет спустя Хромой держался тех же взглядов на мир, что в годы, прошедшие средь малагских борделей, и не мог представить себе его устроенным по-другому. В глубине души таилась еще досада на первых товарищей — на шахтеров, загубивших в конце концов его голос той красной пылью, «что проникала повсюду». Что до матери, она ничего и не слышала, давно отгородившаяся от всего своими родами и черной одеждой. Как-то раз, в августе тридцать шестого, заявились из села двое, которых они едва знали, с охотничьими ружьями за плечами. «Здорово». — «Привет». — «Комитет выделил тебе эту землю, от той изгороди до оврага; от оврага и дальше будет работать Антонио Мадера». — «Считай, тебе повезло, кое-кто был против того, чтоб принимать вас в общину». «Надо будет тебе зайти в Комитет». И ушли. Хромой пожал плечами и продолжал жить как раньше, словно ничего не произошло. Как-то утром он наткнулся на Колченогого: «Ты что здесь делаешь?» — «Теперь это моя земля». Хромой презрительно посмотрел на него: «Никак дон Мануэль тебе ее продал?» «Ладно», — ответил тот и повернулся спиной. Колченогим его звали из-за вихляющей походки.