Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Забрали Хромого следующим утром, уткнув в спину два охотничьих ружья. Стволы блестели на солнце. Стали спускаться к селению; до него было добрых два километра. Тот, что шел справа, заметил: «Знатное у Француза поле». Остальные молча согласились. Для разговоров было слишком жарко. Хромой не особенно встревожился, шел себе, чувствуя, как приятна телу эта прогулка. «Ну а убьют, что ж… жить-то осталось совсем ничего. Довольно я на своем веку вставал, одевался, ел, работал и спал. Знать, пришел и мой срок. Да, поле у Француза всегда было в порядке, но я его видел уже столько раз, что не страшно, ежели это — в последний. Да и не убьют они меня». В альпаргат ему попал камень, он согнул ногу, вытащил его. Остальные ждали пятью метрами ниже по склону.

— А у Тюфяка поле — смотреть стыдно, — сказал Болтун, тот, что шел справа.

Наконец добрались до села. На маленькой площади, где за кирпичным бордюром росли шесть акаций, стоял графский дом. Огромное оштукатуренное здание с большим порталом и двумя решетками занимало целую сторону площади. Солнце выделяло его призмой тени. В вестибюле с выложенным темными голышами полом заседал Комитет. Это было самое прохладное место. На полу стоял кувшин, смахивавший на сидящего кота. Войдя, на мгновение замерли, привыкая к резкой смене температуры; струи пота, высыхая, холодили кожу, как ледяная решетка.

— Привет, Хромой, — заговорил один из сидевших вокруг стола. — Присаживайся.

Тот послушно сел. Комитет составляли пять человек, которых Хромой едва знал; трое из них были в майках, остальные — в рубашках.

— Говорят, не принимаешь землю, которая тебе отошла?

Подследственный пожал плечами.

— И почему же?

Молчание; потом самый толстый сказал ехидно:

— Это он жандармерии боится.

И другой:

— Да он всегда был штрейкбрехером.

И Хромой:

— Неправда.

Тот, что сидел посередке, прервал его:

— Ты — человек рабочий, хорошо трудился на этой земле, поэтому правильно, если она будет принадлежать тебе. Понимаешь?

Хромой только хмыкнул. Тогда встрял толстяк:

— Я очень рад, Хромой, что могу сказать тебе в лицо то, что говорил на днях в профсоюзе: ты — опасная тварь и что с тобой надо сделать, так это лишить навсегда возможности вредить.

— Я ни с кем не ссорился.

И председатель:

— Потому-то, что ты ни с кем не ссорился, потому, что сносишь все молча, из-за трусости твоей и идет все так паршиво на этом свете. Если б все были такими, как ты, хозяева так и сидели бы всегда у нас на шее. — И со значительностью добавил: — Собственность — это кража!

— Это я знаю, — отозвался Хромой. — Не так я глуп.

— Твой бывший хозяин, дон, — выделил председатель голосом, — Мануэль Инохоса, сейчас с мятежниками; мы делим его земли, чтобы обрабатывать их на общую пользу.

Хромой уже ничего не понимал, он был как пьяный, лоб словно сдавило тяжелым обручем.

— И поскольку мы хотим, чтобы все трудящиеся пользовались благами реформы, мы и решили выделить тебе участок земли, хоть ты никогда нас и знать не желал. Правда, и против нас ты не шел, это надо признать.

Наступила пауза. Председатель встал:

— Принимаешь землю или нет?

Хромой нагнулся за уроненной зубочисткой, поднял ее, сказал:

— Принимаю.

И председатель:

— Так за дело.

Когда Хромой вышел, все заспорили.

— Если что, всегда подоспеем, — подытожил толстяк.

Заложив руки за спину — в привычной ему позе, редкой среди крестьян и не такой уж странной при его репутации чудака, — Хромой двинулся вверх по склону. Шел и смотрел на дорогу: на пыль и камни. «Земля теперь моя, мне ее дают». На мгновение остановился. «Дают, потому что я ее обрабатывал; и отчитываться больше не надо. Конечно, если б я не вкалывал на ней двадцать пять лет, земля бы пропала; моего там — труд. Не земля — то, что она дает». Снова остановился. «Вот если б я на ней не работал, меня бы погнали отсюда, а на мое место поставили б другого. А тогда, понятно, и земля следовала бы ему». Тронулся опять, на этот раз чуть быстрее. «Захочу — оставлю под паром». Рассмеялся. «Не купил, не в наследство досталась». Подумал о жене и сам тому удивился. «Посажу томаты. Дон Мануэль всегда был против. Говорил, это повредит винограднику. Вот упрямец! Да, томаты». Наткнулся на камень, убрал его с дороги. Свежело; порывами налетал пропитанный морем ветер, поднимал пыль. «Жарковато для этой поры. Какой сегодня день? Не знаю, но это важный день. Отныне я — собственник». Словечко кольнуло, оно мешало ему. Хотел уйти от него и все же чувствовал, как оно сидело в башке, точно камешек в альпаргате. «Работы теперь прибавится». Это было очевидно, да оно ему и по силам. Завтра же утром, нет — сегодня же, как только дойдет… Прибавил шагу. Сказали ведь ему… или нет?.. Об этом вроде не говорили… А разве Мигель не сказал, что он теперь будет работать на всех? Он не помнил; из того разговора в Комитете память сохранила только одно: он принял землю. Он понимал, что, работая на себя, работает на всех: кто и когда мог сказать ему это? Сообразить не удавалось, но он чувствовал, что мысль хороша и успокаивает его. Остановился взглянуть на пейзаж: никогда он этого не делал, ему и в голову никогда не пришло бы глядеть на землю, на которой не предстояло работать. Теперь он открывал ее для себя: она показалась ему прекрасной в своих неустанных родах. Там, вдали, какие-то люди, возделывая ее, наносили ей раны. Захотелось бежать, чтоб скорее добраться до дому. Осадил себя — «хватит глупостей» — и неожиданно подумал нечто, никогда не приходившее ему в голову: «Кабы теперь скинуть годов двадцать…» Что такое приносил с собой ветер? Отчаянно захотелось курить, но он сдержался, чтобы не терять времени; сам не заметил, как свернул на дорожку, ведущую к дому.

Когда Хромой вошел, жена ничего не сказала, только посмотрела, он отвел глаза. Лишь сейчас — открытие следовало за открытием — он понял, что отвык разговаривать с нею, что ему стоит труда вот так, с ходу, выложить ей новость. Встал посреди комнаты и не мог сдвинуться с места.

— Чего они хотели?

— Ничего.

У него чуть не вырвалось: «Нам дают землю». Жена, нагнувшаяся было за чем-то, замерла в ожидании других слов, но Хромой замолчал, и она понемногу выпрямилась. «А-а!..» — протянула; разговор на том прекратился.

Он отошел к порогу, надолго замер, глядя наружу. В уголках глаз появились слезы и по неопытности своей так и остались там, высыхая под стылым дыханием уже умирающей осени. Волоча по полу стул, вышла жена, села на крыльце. Хромой вспоминал тех людей — социалистов и анархистов, — на которых никогда и внимания не обращал и которые сегодня давали ему землю. Сейчас он думал о них с большой нежностью; не скрывал от себя, что его благодарность — не без корысти, и все же понимал, насколько искренне это чувство. Стало стыдно за былое пренебрежение, за кой-какие давнишние шуточки. «Кабы я знал!.. Да только откуда такое узнаешь?! Кто мне мог чего растолковать? — Некому было…» Женщина нарушила оба молчания — мужнино и свое: