Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Он уходил, шагая с Нею рядом,
Не трепеща перед холодной сталью.
«Уже бегут лучи от башни к башне
и наковальня будит наковальню…» —
он говорил. И спутница внимала
словам любви в молчанье погребальном.
«За то, что в ритмы строф моих, подруга,
удар сухих ладоней ты вплетала
и серп твой наполнял мои напевы
сверканием и холодом металла,
твое я славлю призрачное тело,
твоих очей незримые овалы,
и волосы, разметанные ветром,
и жгучий рот, от поцелуев алый.
Цыганка смерть! Как встарь, моя хитана,
под этой лаской утренней прохлады
мне хорошо наедине с тобою
в родных полях — полях моей Гранады!»

И он ушел…
Из камня и надежды
могильный холм ему сложите, братья,
в Альгамбре, чтобы плакали фонтаны,
над ним роняя горестные пряди,
и говорили вечно:
«Преступленье
в Гранаде свершено — в его Гранаде!»

Пока полыхает пальма,
которую жжет закат,
и вечер исполнен мира,
и сад тишиной объят,
и Гуадалавьяр Валенсию
поит водой, как брат,
и в небе Аузиаса Марка
стройные башни стоят,
и к морю река стремится
сквозь розы, сквозь их аромат,
я о войне размышляю.
Она, как железный град,
верховья Дуэро хлещет —
там колос на нивах смят,
идет от Эстремадуры
в этот лимонный сад,
от серой Астурии — к морю,
где воздух от света свят…
Я думаю об Испании, проданной целиком —
от гор до гор,
от рек до рек,
от головы до пят.

Ночь. Снова лихорадки молотки
в висках, бинтами стянутых. Томится
ребенок.
«Мама… мотыльки,
а это — видишь? — золотая птица».
«Усни, мой мальчик!»
Матери рука
ручонкой слабой к простыне прижата.
«Как жар твой остудить хотя б слегка?»
В укромной спальне горький запах мяты…

Во мраке город за окном уснул.
Высокий купол под луной белеет.
И башня. Самолета дальний гул.
«Спит, слава богу… спит. И жар слабеет…»
Звон стекол. Вихрь ночной в окно дохнул.
«Мой мальчик… холодеет… холодеет!..»

То в небе — как стрела на крыльях лука,
то долгоногой тенью у протока,
то над развалистым гнездом из дрока
на каждой башне — аист-закорюка!..

О Сория, ты накатила снова.
Твое немое поле смотрит ныне —
зеленый сон на каменной равнине,
пречистый край, где кромка гор лилова.

Эй, бомбовоз, летящий в земли эти,
ответь-ка мне: Дуэрское верховье
все так же помнит о своем поэте,

почав свой романсеро цвета крови?
Иль вновь гуляет Каин по планете?
Ответь, оса, чье жало наготове?

Сильней войны, ее смертей и слез, —
когда неловкою дрофой кренится
в полете трехмоторный бомбовоз,
чтоб снизиться над ветхой черепицей, —

твой труд, который жизнь полям принес
твой лист, что в почке тополя томится.
На лед кровавый — след свинцовых гроз —
с горы лавина чистых вод стремится.

Пока сирена воет, все грозней
гудит гора и по морской равнине
дым стелется, как хоровод теней, —

ты трудишься, не ведая унынья,
и слышится мне острый звук твоей
пастушьей скрипки, юная богиня.

Под солнцем утра, утра славы
и жизни, мира и любви
цветет свобода величаво,
являя чудеса свои.
Свобода!
Ты у Испании в крови,
как роза правды для народа,
цветок любви.
С надеждой, с верою идущий
поет.
Испания к весне грядущей
идет вперед
в единстве моря и полей.
Испании моей
огонь — надежда и порука,
но он испепеляет тех,
кто на нее поднимет руку.
Свобода!
Ты миру шлешь лучи свои,
как песня правды всех народов,
как гимн любви.

Россия, благородная Россия!
Ты во сто крат святей и благородней
С тех пор, как, жезл и скипетр свой сломав,
В свои ты руки серп взяла и молот!
Здесь крайний выступ Запада, здесь горы
Уходят ввысь зубчатою стеною,
Подобно необъятным лирам
Из камня и из солнца. Но повсюду,
Где бурые раскинулись равнины,
Где зеленеют нивы, где глубоко
Струятся реки, где морской простор
Светло смеется, где растет терновник,
На солнце зреет золотой лимон,
Где рядом с дроком расцвела гвоздика,
От гор к горе и от реки к реке
Испании ты слышишь голос.
Раскат грозы военной покрывая,
Гремя от моря и до моря,
Он говорит тебе:
— Сестра [20] Слово дано разрядкой ( прим. верстальщика ). !

Испания, от моря и до моря
простертая, как лира… Руки злые,
окопы, рвы и щели фронтовые
ведут через поля, холмы, нагорья.

В трусливой злобе отчий крик позоря,
дубы корчуют, гроздья золотые
в давильнях мнут, колосья налитые
жнут, на твоем взошедшие просторе.

Опять, мой скорбный край, опять страною,
омытой ветром и морской волною,
предатель помыкает! Все, что свято

во храмах божьих, канет в забытье!
Все, что созрело, лишь цена и плата,
все для гордыни и для дел ее!

Ветром народа сорван,
ветром народа взвеян,
голос мой каждым звуком
с ветром народа сверен.

Плеть до земли склоняет
темные лбы воловьи,
но головы не клонит
лев в белозубом реве.

Народ мой — не вол в упряжке,
народ мой иной породы:
при каждом ударе множась,
встают из глубин народа
лавины отваги львиной,
теснины орлиных кличей
и в гордых рогах утесов
гранитные гряды бычьи.
Волы никогда не жили
на нашей земле суровой.

Так кто же на это племя
накинет ярем воловий!
Так кто же стреножит бурю,
и вал заарканит пенный,
и молнию в тесной клетке
удержит орлицей пленной!

Отважные астурийцы
и вы, сыновья Кастильи,
отточенные, как лемех,
и трепетные, как крылья;
кипучие андалузцы,
чью бронзу из слез отлило
расплесканного рыданья
клокочущее горнило;
бесстрашные арагонцы,
изваянные веками;
туманные галисийцы
и баски — кованый камень;
ржаные эстремадурцы,
мурсийцы — порох и солнце;
веселые валенсийцы
и твердые каталонцы;
наваррцы, верные стражи
нужды, топора и пота,
монархи темных забоев,
сеньоры черной работы;
все, кто в земле пролагает,
как корневища тугие,
путь от рождения к смерти,
путь от могилы к могиле.
Ярмо вам сковали люди,
в чьих венах — настой цикуты;
скорее об их же спины
разбейте стальные путы!
Воловьи потемки тают,
когда рассветает небо.
Ложатся волы под обух,
одетые в запах хлева,
но львы умирают стоя,
в кровавом наряде гнева.
И жалкая смерть воловья
ни для кого не потеря,
но дарит миру величье
кончина гордого зверя.
Так пусть же, голову вскинув,
я удар кровавый
и, мертвый и трижды мертвый,
лицом к раскаленной лаве
застыну, сжимая зубы,
впиваясь губами в гравий!
Я песнею смерть встречаю,
как тот соловей весенний,
который в кольце винтовок
поет на полях сражений!