Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Часовые с винтовками наперевес скучают и злятся:

— Allors, toi! Allez, ouste [61] Эй ты! Пошевеливайся ( франц. ). .

Красиво кругом. За Пиренеями — Испания.

— В шести километрах есть горы, называются Сьерра-Морон. Там у Бьенвенида поместье. Сплошная сушь. Родится только пшеница. У моих родителей тоже немного земли. Всего нас шестеро, то есть было шестеро, — четыре сестры и два брата. Все за Республику. Старшего расстреляли, узнали, что он секретарь Комитета коммунистической молодежи. Фашисты пришли только на двенадцатый день восстания. Сначала у нас организовали комитет во главе с алькальдом — он был социалист: двое из НКТ, один из ВСТ и один коммунист. Задержали около дюжины фашистов. Но им ничего не сделали. Некоторые говорили, что это глупо, но остальные не согласились, и фашистам ничего не сделали. Совсем ничего. Только стражу приставили. Фашисты сказали: «Мы первые засвидетельствуем, что здесь никого не расстреляли. Если придут наши, мы первые заявим, что в поселке не было расстрелов и мы тоже их не хотим». Через двенадцать дней вошли правые, те сказали, как обещали, и ничего не случилось. Мы ушли в горы. Через несколько дней созвали людей на площадь и говорят:

— Садитесь на лошадей и поезжайте туда. Скажите ребятам, пусть возвращаются, им ничего не будет.

Тогда как раз собирали урожай; многие спустились в поселок. Кто поважнее, те ушли туда, где будто бы стояли республиканцы. Потом приехало начальство из Севильи, а с ним несколько фалангистов и стали действовать вместе с нашими. Захотелось им — и начали расстреливать. Те, что из поселка, возражали, но командующий велел подчиняться. Взяли моего брата, в наручниках прогнали по улицам, а наутро убили. Отец ходил к алькальду, но тот сказал, что ничего поделать не может. И так человек четыреста. Каждое утро расстреливали по десять-двенадцать, прямо на окраине. Потом складывали в кучу посреди улицы, и за ними приезжала подвода. А на следующий день убивали тех, кто накануне подбирал мертвых. И так без конца. По цепочке. Люди пытались бунтовать. Я и три моих двоюродных брата решили уйти. Шли три дня. Во рту ни крошки. Мы толком и не знали, где фронт. На третий день увидели пастухов, заговорили. Один подошел, а мы втроем остались сзади. Потом он и нас позвал. Попросили у пастухов хлеба.

«Хлеба нет, но есть сыр, если хотите…»

Еще бы не хотеть!

«Фронт здесь рядом».

«Где?»

«За тем холмом».

«Ладно, а как туда добраться?»

«Вот глядите: подниметесь вон там, увидите дерево, на нем красный флаг. Там красные… С другой стороны, на шоссе, увидите другой флаг, там…»

Мы решили дождаться темноты. Поднялись по склону, спрятались в траве и оттуда стали смотреть. Вскоре подъехали грузовики с людьми, остановились около домика дорожного сторожа. Завязалась перестрелка. Мы воспользовались шумом и перешли на другую сторону.

«Кто идет? Руки вверх!»

Мы объяснили им, кто такие. Отвели нас в дом, где был штаб. (Он сказал «дом» по-каталонски, потому что больше года пробыл в Каталонии.)

«Есть хотите?»

Еще бы!

(Теперь надо опрокинуть посудину в широкий зловонный ров. Ноги скользят в липкой грязи. Спускаемся к реке.)

— Всех разделили на группы по десять человек, нашей командовал лейтенант Трухильо. У меня и еще у нескольких ребят не было винтовок. Лейтенант сказал, что самое лучшее отправиться в Малагу. Там таких набралось человек двадцать. Пошли к губернатору. Он спросил, может, мы хотим поехать морем. Мы ответили, что да. Приехали в порт — «Испания № 3», — я никогда раньше не видел моря. Было семь, а корабль отплывал в восемь. Мы немного погуляли и погрузились. Прибыли в Картахену. Меня укачало. Нас, троих добровольцев, не хотели отпускать на берег. Но мы все-таки доплыли в фелюге. Нас спросили, не хотим ли мы в морскую пехоту, мы сказали, что да. Нас отвезли в Валенсию. Потом в Теруэль. Потом в Вильяробледо, потом в Брунете, рядом с Кампесино. Сорок шестая дивизия. Потом мы пробыли полгода в Алкала-де-Энарес, на учениях. Потом Серро-Гордо: четыре дня атаковали, и все впустую. В Теруэле помогли Пятой Интернациональной. Они взяли Альгамбру и Эль-Пово. Потом отступление: Чильчес, опять Алкала-де-Энарес, потом сразу в Лериду. Они не прошли. Тортоса, Балагер, Перельо, Амелья-де-Мар и Эбро. И под конец: Винэйшер, Боржес-Бланкес и граница, Аржеле, трудовые роты, Нарбонн, Монпелье, тюрьма, потом сюда.

— У тебя была невеста?

— У меня? Нет, не было.

Река мирно струится в крутых берегах, среди высоких деревьев. Мы спускаемся, чтобы помыть тяжелый чан. Часовые подходят посмотреть, хорошо ли вымыта посудина.

— Чисти как следует, а то заставлю языком лизать.

Я беру пучок травы и покорно чищу. Энрике Серрано Пинья мне помогает, по колено стоя в спокойной воде.

— Когда вернемся, никого не будем расстреливать. Хотя я знаю, кто выдал моего брата: один тип из Севильи.

— А если ты его встретишь?

Он пристально смотрит на меня и пожимает плечами.

— Вряд ли.

Но я не отступаю. Он улыбается детской улыбкой:

— Пошлю его в Монпелье, или как там — Монпейе, чтобы посмотрел, что почем.

— Allez, ouste…

Мы взбираемся на берег, ноги скользят. Снова строится конвой. За Пиренеями — Испания.

1944

26 января 1939 года

Люди только и делают, что ходят, на то у них и ноги; но только теперь я поняла, что их гонит ветер. У них на голове два маленьких уха, этого хватает, чтобы при малейшем шуме спасаться бегством; стоять спокойно они просто не могут, дальше собственного носа не видят, они одержимы мыслью о скорости, колес им уже мало, подавай им крылья. Они не знают, что, едва родившись, пускают корни, хотят они этого или нет, и тут уж не помогут ни хитрость, ни увертки, ни изобретательность, ни обман: не плоть важна, главное — жизненные соки.

Я родилась стоя. Всегда была высокой, выше своих сверстниц; родилась я, судя по всему, в тысяча восемьсот восемьдесят каком-то году, и, как полагается, ствол мой понемногу толстел, а кругозор расширялся. Чем дальше я видела, тем больше становился город Фигерас. Водоносы в поте лица своего воздвигали себе дома, располагая кварталы согласно плану земельных участков, но воображали, что строят свои халупы где хотят. Много лет тому назад я увидела купол собора святого Мартина, а когда над Оврагом поднялись четырехэтажные дома, загораживая горизонт, я уже отсюда, от городских ворот, различала вдали селение Переладу.

В мои молодые годы, когда я вытянулась уже настолько, что могла видеть чердаки, у моего подножья прошли первые автомобили. Меня ничем не удивишь, я всегда была немножко синим чулком: я и сама это понимаю, но мне все равно. Упрятали в трубу сточную канаву, поставили телеграфные столбы, вечные символы нашего величия, конюхи заделались рабочими на бензоколонках.