Луи Арагон - Орельен. Том 2

— Надеюсь, дорогая, вы не откажетесь потанцевать со мной?

Бланшетта вскинула на мужа умоляющий взгляд:

— О Эдмон, прошу вас… Я еле на ногах стою!

Но он настаивал:

— В кои-то веки, дорогая, в кои-то веки…

Эту фразу он произнес самым нежным тоном, на который способен влюбленный муж. Жак Шельцер заметил Эдмона и отступил на шаг с притворно-скромным видом. Бланшетта положила правую руку на плечо Эдмона и послушно пошла за ним. Новый оркестр заиграл блюз. И подумать только, что раньше она отдала бы все на свете за один такой танец, за эту настойчивость Эдмона, за его милые слова! Но сейчас в любезности мужа ей чувствовалось нечто лживое и опасное. Когда они, послушные ритму танца, очутились в амбразуре двери, он прижал жену к себе. Она подняла на него глаза и вдруг испугалась по-настоящему. На нее глядел негр, такой, каким представляют негров на сцене, но этот негр был похож на Эдмона… Он нагнулся и шепнул ей на ухо:

— Ты действительно хочешь ехать… — Шепнул так, что она побоялась ответить: «Я так устала».

Он решил увезти ее домой. В ночном мраке, странно преображенном огнями фонарей, где золотые деревья и лиловый песок казались частью какого-то страшного кошмара, шумели гости, разъезжавшиеся по домам, суетились слуги, поспешно распахивая дверцы подъезжавших на зов машин. Их имя несколько раз прозвучало где-то вдалеке: «Машину Барбентана… Барбентана…» — точно трубный глас Страшного суда. Огромный «виснер» подъехал к крыльцу. Они сели в машину. Эдмон велел шоферу прибавить скорости при выезде из парка: говорили, что местные жители только что остановили автомобиль и разорвали в клочья платье на мадам Рено, богатой перуанке.

Машина на третьей скорости пронеслась мимо ограды, и они успели разглядеть бледные, истощенные лица людей, которые никак не могли решиться идти спать, пока не потухнут огни в разубранном золотом особняке. Однако «виснеру» удалось без всяких инцидентов свернуть в темную улицу, ведущую к Нантеру.

— Неужели правда, что вокруг нас столько нищеты? — прошептала Бланшетта. Она произнесла эту фразу только для того, чтобы нарушить страстное и упорное молчание Эдмона, чтобы отстранить от себя гнетущие мысли.

— Не знаю, — ответил Эдмон, — знаю только, что вы были восхитительны сегодня вечером…

Он обвил рукой ее талию. Бланшетта затрепетала. Ей до слез хотелось спать. И почему он обращается этой ночью к ней на вы, он, который при всех обстоятельствах жизни говорил ей ты? Он тихонько приблизил к ней свое лицо, должно быть забыв, что уродлива вымазан краской. Нелепый, смехотворный грим, предельная точность жестов — все это делало прикосновения Эдмона омерзительно гадкими.

— Прошу вас, — прошептала она.

Он поспешил исполнить ее просьбу с преувеличенной готовностью, боясь, как бы она не догадалась, что его партия не проиграна, а лишь отложена на время. И когда они приехали на улицу Рейнуар, и когда Эдмон настиг ее в ванной комнате, помещавшейся между их спальнями, и когда он ее обнял, Бланшеттой овладел панический страх. Уже так давно Эдмон ничего не требовал от нее. Бланшетта слабо отбивалась.

— Разве я не ваш муж? — спросил он.

Бледный рассвет проникал сквозь занавески, и этот размалеванный человек в помятой одежде казался одновременно смешным и зловещим. Брошенный на стул костюм Данаи с уныло повисшими цехинами был похож на мертвое тело. Из неплотно прикрытого крана мерно капала в ванну черного мрамора теплая вода. Что же происходило в нем? Эдмон желал Бланшетту с дикарским неистовством. И когда бледный утренний свет упал на ее лицо и Эдмон увидел, как оно осунулось, подурнело, он все же не отступился. Даже напротив…

Больше четырех месяцев Орельен плыл по течению. Остров Сен-Луи, казалось, уносило, как корабль, потоком времени, уносило без цели, без видимой причины, выбрасывало на все песчаные отмели и снова подхватывало бешеным шквалом воспоминаний. Что было для Орельена горшей мукой — физическое отсутствие Береники или воображаемое ее присутствие, ибо они слились воедино. Он не мог бы сделать выбора, как утопающий не может сделать выбора между водоворотом и джунглями водорослей. Тот, кто никогда не был жертвой подобного наваждения, не поймет Орельена, не поймет болезни Орельена. Да и сам Орельен вряд ли ее понимал, он просто болел. Недуг этот казался ему карой, ниспосланной за непонятную вину, которая и следов-то после себя не оставила. Он терзался, стараясь извлечь мораль из того, в чем вообще не было морали. Во что бы то ни стало ему хотелось, чтобы история с Береникой разыгрывалась в чисто моральном плане, дабы иметь возможность сказать себе: так лучше. «Тогда, — думалось ему, — по крайней мере наступит успокоение». Бегство Береники обнажило весь механизм его существования. Откуда свалилась на него эта пассивность, это полное отсутствие мужества, не говоря уже о смутном ощущении того, что дары, предложенные им Беренике, недостойны ее? Любой ценой, даже ценой самообвинения, пытался Орельен залечить незажившую рану, несправедливо нанесенную ему прямо в сердце. Он делал все, лишь бы не страдать. И убеждал себя, что это очень легко. Легко думать о чем-нибудь другом, легко забыть свою муку. Столь же легко, как не любить. Так рассуждал он и в ходе рассуждений всякий раз натыкался на непереносимо острую боль.

Он безоговорочно и целиком принимал свое поражение, и это убивало его больше всего. Он твердо знал, что Береника потеряна для него навсегда. Женщина в этом смысле подобна родине: потерять ее — значит впасть в моральное оцепенение. Человек, узнавший, сколь бездонно глубока пропасть судьбы, может умереть, но, если он выживет, он становится другим, не таким, как прежде. Одни делаются жертвой самых странных заблуждений, другие подобны ниве, побитой градом, — уже никогда не подымутся ее колосья. И те и другие страстно ждут солнца, но вряд ли оно покажется на небосводе. Откуда же могло прийти к Орельену это столь необходимое тепло, солнечный свет? В бога он не верил, людей сторонился. Единственной его поддержкой был этот утлый плот — квартира, небольшая рента, праздность. Если бы ему пришлось с боя брать жизнь, возможно, он и сумел бы найти путь к Беренике или, на худой конец, забыть Беренику. Но среди этого беспечального существования он стал добычей тени, и только тени. Портрет, гипсовая маска с услужливостью зеркала отражала этот призрак. Видно, не зря иудейский бог запретил своим чадам воздвигать в храмах статуи. Воспроизведение черт живого существа сродни некоей магической операции. По крайней мере для того, кто не владеет тайнами магии. Орельен вдвойне стал жертвой злых чар.

Потеря родины… В вечер поражения побежденный спрашивает себя, к чему отныне все его усилия. Для чего, для кого будет он теперь трудиться, какой смысл отдавать все свои силы… Он боится стать игрушкой в руках победителя, боится, что вместе с родной землей у него отнимут и его энергию, он чувствует себя сведенным к уровню вьючной скотины. Но Орельен… он никогда не работал, никто не требовал с него расплаты за неудачи, он как был, так и остался в своей бесплодной пустыне. Станет ли он искать легкой усталости или крепкого сна, даруемого спортом? Как в нору, забился он в мысль о своей трусости. С каждой минутой пустота жизни казалась ему все чудовищнее и чудовищнее. Как, неужели эта пустота — единственное, что отличает его от людей, единственная и сомнительная его привилегия? И с ней — мириться? После исчезновения Береники он вновь обнаружил свою тайную язву, невидимую в ее присутствии. Любовь за несколько недель, всего за несколько недель, прикрыла собою тот позор, что он носил в себе. Раньше ему хотелось видеть в этом позоре знак грядущей благодати, расценивать его как готовность встретить свою любовь, что должна прийти, что уже пришла. Но сейчас, в припадке отчаяния, он обвинял себя, как в святотатстве, в том, что профанировал любовь, пытаясь оправдать ею все, что не может быть оправдано. А что, если его недостойная жизнь сделала его недостойным любви? И неважно, почувствовала это Береника или нет. Вовсе не из-за Симоны она ушла от него, она потеряла в него веру. Важны не те или иные факты, не произнесенные слова, его ждал более суровый приговор. Орельен предстал перед невидимым судилищем. Он был осужден, был побежден. Как не понять того, что, если даже случилось бы самое невозможное и ему удалось бы найти Беренику, успокоить ее, вернуть, возродить к жизни их любовь, все равно отныне любовь была бы подобна новой штукатурке, которая непрочно держится на старой трещине. Ведь сказала же ему Береника, что она не выносит разбитых, треснувших, надколотых вещей, что они для нее как вечный укор. Ах, разве склеишь любовь! Их любовь, которую они оба вознесли на слишком высокий пьедестал, слишком гордились оба этой любовью и не могли поэтому допустить, чтобы она существовала из милости, силою забвения, уступок, скидок… Это как рисунок одним штрихом: не дай бог дрогнет рука, и уже нарушена чистота линии — теперь только и остается, что порвать его; после подправки он будет уже не тем, ничем не будет. Думая так, Орельен прислушивался к внутреннему голосу, который невнятно шептал ему, что все-таки можно примениться к этим обломкам: они ведь живые; и возможно, он применился бы… но она, Береника… Не раз он читал в ее глазах эту головокружительную, жившую в ней тягу к абсолюту. Если предположить даже, что сам он проявит слабость, снисходительность в отношении этих осколков, ни за что на свете она, Береника, не согласится купить по дешевке их постыдное счастье; ей чужды всяческие уступки. Временами Орельен бунтовал, хотел наперекор всему быть счастливым, хотел Беренику, не желал признавать, что она отказалась от него, забывал, что он побежденный, и строил планы один другого нелепее, смелее. Но потом им вновь овладевало сознание своего поражения. Тогда ему начинало казаться, что весь смысл в том, чтобы убедить себя, проникнуться этой мыслью, попытаться сжиться с поражением, приспособиться. Втиснуть свою жизнь и свои мысли в рамки этой реальности. И помнить о ней ежечасно. Соразмерить свои притязания, свою деятельность с этим унижением. Перестроить свою жизнь применительно к этому унижению. Как знать? Определив свои границы, он, быть может, восстановит в собственных глазах уважение к себе и создаст себе более или менее терпимое существование. Но сначала нужно прогнать образ Береники…