Луи Арагон - Орельен. Том 2

— Еще шампанского, дорогой Хью?

Орельен слышал о молодых годах герцога множество рассказов, но они вылетели у него из головы; кажется, он где-то охотился на слонов. Теперь, особенно в свете зари, Тревильену вполне можно было дать сорок восемь лет, а в неуверенных движениях его обнаженных рук было что-то особенно омерзительное.

Орельен потихоньку скрылся. Свою машину он обнаружил в глубине парка. Уже по-настоящему вставал день. Золотые бумажки на деревьях отливали неприятным блеском. Орельен уходил отсюда с таким чувством, будто побывал в кондитерской. По шоссе в Париж мчались грузовики. Пронзительно завыла заводская сирена, и невдалеке послышался мерный шаг людей в спецовках. Все становилось на свои места — спешка и тоска очередного дня. Орельен, еле живой от усталости, сидел за рулем машины, и воспоминания, превращавшиеся в набор сувениров, становились неотличимыми от этой дорожной пыли. Он чуть было не задавил какую-то женщину. Только силой воли он не заснул за баранкой…

Париж был снова полон американских матросов. Прекрасными майскими вечерами, когда вас вновь и вновь удивляет мягкость и бархатистость запаздывающей ночи, белоснежные кители вносили в столичную жизнь лихорадочное оживление и веселье. Казалось, эти высоченные парни высадились разом во всех концах города, они бродили группами, расходились, встречались, как школьники, отпущенные на каникулы. У них был такой вид, будто все они знакомы между собой, и, сталкиваясь на улицах, они хохотали как сумасшедшие. Они осматривали Париж, как большую игрушку. Видели их и в одиночку, по большей части пьяных. Все кафе на Монпарнасе были забиты американцами, а тут еще на Монмартре началось празднество, с механическими качелями, с манежами, тирами. Гости скользили по макадамовым парижским мостовым, будто по идеально надраенной палубе большого корабля, ходили упругим, неслышным шагом, ритмично покачивая бедрами. Пели они всю ночь напролет и как оголтелые кричали в темных улицах. Сколько их было? Не так уж много. Во всяком случае, достаточно, чтобы парижане не чувствовали себя в Париже как дома.

— Ты здесь не был, когда они к нам наехали в восемнадцатом году? Ах, правда, ты ведь сидел в Салониках… И поверь мне, они вели себя точно так же!

Кюссе де Валлант показал Орельену на целую толпу белоснежных матросов, которые брали приступом манеж.

— Представляешь себе? Я на них нагляделся в Шато-Тьерри… Выступили мы из одной деревушки, ну так вот… Воображаешь, какими мы паиньками держались во время смены частей. На цыпочках шли. И вдруг слышим адский гвалт. Свистят, поют, кричат, чертыхаются, громыхают чем-то, словно кастрюлями швыряются… И курят трубки! Мы им кричим: «Трубки потушите! Черт бы вас побрал!» А они ни слова не понимают. Хохочут себе во всю глотку. Кричат нам: «Vive le France» [27] Да здравствует Франция! (франц.) . Здесь искажено, нужно: «Vive la France». . Но это недолго продолжалось. Хорошенькая получилась смена! Хлебнули мы с ними горя. Не успевали они добраться до передовой, смотрим — уже обратно катят на машинах и в самом неподходящем виде.

Орельен с Валлантом таскались по балаганам. На Валланте был костюм цвета мастики, и, как обычно, казалось, что вот-вот пиджак лопнет по всем швам. Канотье он лихо сбил набок. Праздники на лоне природы были его страстью, подлинной его стихией. Сначала он потребовал, чтобы они посмотрели римскую борьбу, и тут же сумел покорить публику тем, что один заменил целую клаку. А сколько денег он просадил в тирах! Бросая кольца, он выиграл бутылку вина, а метание ножей принесло ему двух кукол. Где-то он подцепил гирлянду бумажных цветов, тут же надел на шею, да так и шествовал, неся в руках свои трофеи. Его диалоги с девицами, катающимися на каруселях, были поистине сногсшибательны. Именно такой компаньон и требовался Орельену нынешним вечером, который мог бы силой увлечь его в лабиринт или усадить играть в блошки. Но больше всего Валлант любил собачий театр, где справляли свадьбу, а в конце расстреливали дезертира.

Сами не зная как, они очутились в бистро возле Анвера, на террасе, не особенно ярко освещенной, с металлическими столиками, где была уйма народу и в заднем помещении патефон играл полузабытые песенки. Рекой лилось пиво. Гарсоны не успевали вытирать столики, как их снова заливали пивом. Вокруг вальсировали парочки, и гарсоны просто сбивались с ног. Приносят поднос. Сколько с нас? Тряпка прохаживается по столу. Три пятьдесят. Одни встают, с грохотом отодвигая стулья, другие тут же занимают места. Валлант положил перед Орельеном бутылку, кукол и цветы. И тотчас завязал дружбу с девицами, сидевшими рядом. Вот уж воистину неутомим! Орельен отдался на волю этого потока. Вдруг до него долетели обрывки фраз, которыми обменивались за соседним столиком. Четверо мужчин, слишком шикарно одетые для порядочных людей и в слишком обтянутых пиджаках. С ними высокая, на редкость молчаливая дама, застывшая в напряженной позе, с натянутой улыбкой на губах и в огромной белой шляпе.

— Пусть сидят у себя, если им здесь не по вкусу! — прохрипел один из четверых. — Дряни этакие!

— Это им не Чикаго, а Франция! — подхватил другой.

Конец фразы затерялся среди стука пивных кружек. Орельен старался под шумок припомнить сад Моне, пятна заката на клумбах…

— Прежде всего, — вдруг закричал один из четверки, здоровенный малый: он сидел, положив свою жирную в перстнях лапищу на плечо дамы, — прежде всего, они нам надоели, эти Сэмы! Сенегальцы — негры или не негры? Ну и что из этого? Сенегальцы-то за нас сражались!

Кюссе де Баллант вдруг вскочил с места и стал размахивать руками над головой соседей. Потом сложил ладони рупором и окликнул кого-то. Оказалось, он заметил компанию своих друзей. Настоящая удача! Чем больше сумасшедших, тем веселее! Впрочем, Орельен не совсем разделял это мнение. Ну что же, дружок, если тебе так уж хочется, иди к ним… Но Баллант ни за что не желал покидать приятеля, которого грызла тоска. Его знакомые подошли к их столику. Пятеро или шестеро мужчин, две дамы… Баллант представил их Орельену.

— Я тебе потом все объясню, — шепнул художник на ухо Орельену… Один из подошедших рассказал, что накануне он был в баре, где подают шампанское, так вот там американцы… нет, не матросы, а шикарные господа, велели выставить за дверь негра, который ужинал в зале… Рассказ этот странно перекликался с разговорами, которые велись за соседним столиком… И на улице американские матросы тоже учинили какой-то дебош… «На Мартинике, Мартинике, Мартинике…» — пропел со значением Кюссе де Баллант. Для него лично негры были просто голыми людьми, «только вот тут крохотные трусики»… И говоря с ними, надо как с ребенком присюсюкивать: «Добрый белый не сделает тебе зло, и хижина бамбук-бамбук». Все же они присоединились к друзьям Балланта и пошли по направлению к площади Пигаль.