Луи Арагон - Орельен. Том 2

Это было легче сказать, чем сделать, и маска с портретом после двухдневного отсутствия снова появились на стене, на своем законном месте. Орельен действовал подобно народу, который решил изгнать своих героев, а они возрождаются повсюду, и статуи превращаются в грозные призраки.

Орельен метался от одного решения к другому, падал в бездну и выбирался на поверхность лишь за тем, чтобы тут же рухнуть в следующую. Он решил сделать из себя человека, неважно в какой области, заняться каким-нибудь делом. В мечтах он склонялся к наиболее поэтическим, если так можно выразиться, занятиям — работать на свежем воздухе, например, дробить камни на шоссе, водить грузовик, подумывал даже посвятить себя сельскому хозяйству. Все это в конце концов было чистой фантазией. Он жил на ренту, ходил по ресторанам, по кинотеатрам. Сам не отдавая себе в этом отчета, он ждал, когда уснет его боль. Впереди не было перспектив, не ожидалось никаких особых потрясений в его личной судьбе. Все вновь приводило к Беренике. Даже книги, казалось бы, никакого отношения к ней не имеющие. Так, например, он на несколько дней увлекся Бальзаком: прочтя «Авантюристку», он чуть ли не начал бредить образом отставного офицера, вышедшего в отставку на половинной пенсии, и решил стать таким офицером в любви. Это воистину страшное, постепенное падение наполеоновского солдата казалось ему прообразом его собственной судьбы. Все годилось, лишь бы вновь обрести себя и вновь впасть в уныние. И не было для этого более верного и сильного средства, чем Береника. Эта ничем не примечательная женщина, с некрасиво лежащими белокурыми волосами, со скуластым лицом, с черными глазами затравленной лани. Чаще всего она представлялась ему на дороге в Живерни, такой, как в последнюю их встречу. В бежевой юбочке, где на застежке сбоку не хватало кнопки, в белой блузке с короткими рукавами, оканчивающимися у локтей двумя мысиками… И то, как она пошла тогда прочь от него, едва удерживаясь, чтобы не побежать, как сорвала травинку, нагнула голову, подняла плечи. Эта минута стала подлинным его поражением, принятием поражения. Значит, для того чтобы испытать все это, он прошел через опасности войны, был под Вокуа, Верденом, в Салониках… Смерть тогда не пожелала взять его, видно, ему суждено было нечто более страшное, чем гибель от вражеского снаряда.

Ему суждено было презирать себя.

Все отвлекающие средства, за которые он хватался с жадностью, не меняли ровно ничего. Ни чтение, ни алкоголь, ни одиночество. Когда Диана попросила сопровождать ее на бал к Вальмондуа, он только насмешливо расхохотался в ответ. Это уже было совсем нелепо. Потом рассудил, что все-таки можно будет убить вечер. Забыться в смехотворно ничтожном мирке, именуемом светским обществом. Кого встретит он в Лувесьенне? Да еще костюмироваться… В сущности, он и согласился сопровождать Диану потому, что нужно было костюмироваться. Идиотская выдумка: люди, которые уже давно вышли из детского возраста и даже, слава тебе господи, достигли зрелости, вдруг в одну прекрасную ночь одеваются бог знает во что, да еще непременно с золотой каймой, это уж, извините, слишком! Туда стоило пойти хотя бы ради того, чтобы испытать горечь. Когда человек окончательно себя презирает, он может обрести прежнее величие, лишь увидев воочию людей, лишенных всякого достоинства. Бал у Вальмондуа давал Орельену прекрасный повод почувствовать себя выше других в силу того, что он давал себе отчет в полной безотчетности их поступков. Какой человек откажет себе в этом удовольствии, особенно если он рухнул под бременем стыда и сомнения? С тем же чувством Орельен мог бы пойти и в публичный дом. Впрочем, и об этом он думал. По совету Дианы, которая хранила еще довоенное представление о маскарадах и не отличалась особым вкусом в выборе костюмов, он заказал себе парик из стружек медного цвета.

Орельену не дано было уйти от Береники. Это ее встретил он в лице Бланшетты, и с этой минуты ему стало безразлично все окружающее — шум, танцы, эти люди. Ведь уже очень давно он не питал никакой надежды. Что же надеялся он найти, расспрашивая госпожу Барбентан? Он и сам бы не сумел этого объяснить, но уж конечно не то, что нашел. Ибо со времен Живерни ему удавалось загнать куда-то в самый дальний угол сознания тень незнакомца, тень тени, в чье существование он почти перестал верить. Кто знает, может быть, Береника нарочно сослалась на этот выдуманный персонаж, чтобы проложить между ними пропасть непоправимого. Просто солгала. Он убеждал себя, что она солгала. Но во всяком случае это безликое существо, этот абстрактный любовник не мог сделать более оскорбительным уход Береники. Хватит, что у нее есть муж, этот однорукий Люсьен. А тот, выдуманный, не имел ни возраста, ни лица. Поэтому-то Орельен преднамеренно отрицал его существование.

Вдруг среди ритмического грохота регтайма призрак обрел плоть и кровь. Его видели другие, он перестал быть, как раньше, лишь трепетным движением губ Береники. У него было имя, вполне определенный внешний облик. Орельен узнал его, память подсказала его образ. Поль Дени. Худенький, бледный мальчик… Орельен вспомнил их встречу у Мэри, в тот вечер, когда Роза читала Рембо; вспомнил тонкие юношеские пальцы, сжимавшие стакан, искаженное ненавистью лицо… Увидел Беренику возле Поля, сидевшего за роялем… Вспомнил, как ревновал он, когда Поль Дени повел Беренику к Пикассо… Значит, это давнишняя история, разоблачающая двуличность Береники… Он жестоко страдал от того, что именно этот паршивый мальчишка появился перед ним, озаренный ореолом Береники, шагал по ее следу. Он отдал бы все на свете, лишь бы это был кто-нибудь другой, а не Поль Дени. Любой казался ему предпочтительнее. Пусть это был бы Замора, Декер, старик Блез; вызывая в воображении один мужской образ за другим, Орельен чувствовал, что каждого из них он стерпел бы легче, чем этого мальчишку, как-нибудь уж перенес бы присутствие того, другого. На худой конец он мог еще представить себе Беренику в объятиях какого-нибудь грубияна, барышника, какого-нибудь здоровяка-сангвиника, соседа по дому в их богоспасаемом городке, мог допустить встречу в поезде, простил бы случайного любовника. Но Поль Дени…

Впервые в жизни гордость Орельена проходила через такое горькое испытание, и виной тому был Поль Дени. Вселенная вдруг стала иной. Теперь танцующие пары, Бланшетта, Эдмон, вся эта праздничная толпа казались тенями; позади этих теней вставало видение куда более ощутимое, чем их мнимая реальность: Береника, навеки связанная с этим мальчишкой, державшим ее в своих объятиях, с этим мальчишкой, у которого такой подвижный, странного рисунка рот. Береника возникала в воображении Орельена с той неумолимой четкостью, с какой всплывают в памяти картины в тот момент, когда мы уже перестали осознавать их реальность. Бланшетта куда-то скрылась. С ним заговаривали, он отвечал, но отвечал так невпопад, что собеседники глядели на него с удивлением. Эта ночь закончилась выпивкой в обществе Хью Уолтера Тревильена, который долго рассказывал Орельену о Кении и сообщил несколько анекдотов из последних лет жизни Оскара Уайльда. Зачем он до самой зари таскался с этим англосаксонским укротителем львов, у которого к тому же при первых лучах рассвета оказались на безволосой груди какие-то пятнышки, похожие на укус насекомых или на царапины от маникюрных ножниц? Он все еще ждал Диану, которая давным-давно уехала с Жаком Шельцером. Ну и пусть уезжает. Ведь ждал он ее просто из вежливости. В розовой гостиной гости укладывались спать прямо на обюссоновский ковер; догорев до стеклянных розеток, чадили восковые свечи. Лакеи расставляли по местам стулья, уносили стаканы и тарелки. С улицы долетали паровозные гудки, крики петуха, сигналили автомобили, увозившие последних гостей. Вальмондуа в качестве идеального хозяина дома, которого ничто не способно удивить, подошел к Тревильену и с непостижимой фамильярностью схватил его за подбородок.