Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Граф опустил смычок, голос Параши прозвучал, замирая, чуть дольше, чем затихающая струна виолончели…

— Учить, и самым решительным образом… — сказал он, не обращаясь прямо к Вроблевскому. — А для тиатра использовать безотлагательно…

Вроблевский кашлянул. Он уже ставил оперы и знал, сколько трудов стоит приучить холопов и холопок правильно ходить, держать руки, не выдавая каждым жестом своего подлого происхождения…

— Ваше сиятельство! Помилуйте! Мужичку! Платок подать не сумеет, пойдет — половицы задрожат…

Граф поскучнел. Сколько раз его подводила увлеченность музыкой! Конечно, старый пестун прав. Рано он возомнил, что нашел жемчужину в навозной куче…

И вдруг изумление на лице Вроблевского заставило его резко обернуться. Угловатая, неуклюжая девочка исчезла. Очаровательная барышня, жантильно улыбаясь кончиками ярких губ, вырезанных подобно луку Амура, делала ему реверанс. Движения были легки, грациозны, лукавы. Он увидел прямехонькую ниточку пробора, сверкнувшую среди густых темно-русых локонов.

— Мерси! — пропел серебристый голосок, и барышня поплыла к двери, ступая на кончиках пальцев.

— О, холера ясна! — невольно сорвалось у Вроблевского, забывшегося перед барином. А граф Шереметев испытал странное чувство торжества. Он, который танцевал в Париже с дофиной, встречался с искрометной Ипполитой Клерон и ослепительной Рокур, он почувствовал почти счастье, вдруг поверив, что эта обезьянка может оказаться достойной своего голоса.

— Сколько ей?.. — Граф прищелкнул пальцами, некоторые русские слова проваливались в памяти, оставляя чувство неловкости перед батюшкой Петром Борисовичем, гордившимся, что их род — истинно русский, без примеси иноземной крови…

— Десять годков, — почтительно сообщил Вроблевский.

— Дать ей роль служанки в «Испытаниях дружбы». Через месяц премьера, успеет выучить…

На старушечьем лице Вроблевского пришли в движение морщины, оно точно смялось от ужаса.

— Помилуйте, ваше сиятельство, она же дитя сопливое, растеряется, собьется…

Граф холодно посмотрел на его прыгающие от ужаса брови. В Лейдене он так отпугивал всякую худородную шваль, которая пыталась панибратствовать с русским графом.

Вроблевский кинулся к Джованни Рубини, руководителю музыкальной части, пытался воззвать к старому графу Шереметеву, но Петр Борисович вмешаться не пожелал…

Джованни Рубини слушал Парашу на репетиции певцов.

Он был очень горячим, этот толстенький маленький итальянец с розовыми щечками, в старомодном парике.

При первых звуках ее голоса он закатил глаза, а когда она без слов, легко и свободно стала вторить журчащим аккордам клавесина, воскликнул: «Фора!» Потом вскочил, поцеловал руку у отшатнувшейся девочки и сказал графу Николаю Петровичу:

— Я сам буду ее… как это… валять… — Граф опустил глаза, сдерживая смех, а Параша покраснела. — Ваять, — поправился Рубини. — Да, да, алмаз… Надо… — И, не подобрав слов, кругленький итальянец показал, как необходимо обрабатывать такой драгоценный камень. Махал руками, что-то тер в воздухе, свирепо сдвигал брови, кряхтел. Параша начала бочком отодвигаться, умоляюще поглядывая на графа Николая Петровича.

Ей повелели произнести несколько реплик, которые речитативом говорила в опере служанка Губерт своей госпоже.

Джованни подавал текст за госпожу, прекрасную индианку Корали. Она героически отвергала брак с нелюбимым богачом, хотя была от него в полной зависимости, и в своем истинном чувстве признавалась только девочке-служанке.

— Любезная Губерт, помоги мне оправить платье, пожалуйста, поспеши…

Граф с трудом скрыл улыбку. Голос Джованни был как у старого кота, хриплый, резкий…

— Вы сердитесь? — Параша звучно произнесла свою реплику.

— О да, и есть за что… — произнес Джованни, чуть подвывая.

— В первый раз я вас вижу в таком сердце.

Лицо Параши выражало и догадливое лукавство, и скромность наперсницы, привычной к барской откровенности…

— Если ты любишь Корали, то будь послушна и не говори ни слова… — Джованни попробовал протянуть Параше табакерку вместо денег, но уронил ее, смутился и махнул рукой: — Возьми от меня эти деньги…

Параша отклонилась, грациозно и непринужденно, а потом сделала неуловимое движение, словно деньги сами скользнули в ее руку.

— Надобно вас удовольствовать…

Лицо Параши превратилось в личико Амура. Проказливое, умненькое, егозливое. Ребенок-божок, с ямочками на щеках, который втянут во взрослые дела.

— Сего вечера корабль пойдет в Мадрас. Обойми меня, завтра ты, ах, уж больше меня не увидишь…

Джованни стал визглив, лицо побагровело. Старик взаправду вошел в роль несчастной девицы. «Наверно, Джованни всю жизнь мечтал о лицедействе, — подумал граф, — потому так старается не просто подать реплику, но даже играть роль».

— Да что вы намерены делать? — Ласковость, сочувствие, нежность в гибком голосе Параши были столь естественны, что граф невольно улыбнулся. Кажется, его находка — истинная жемчужина.

— Навсегда удалиться от сей ужасной страны, в которой запрещается любить, говорить правду… Пожалуйста, никому не сказывай… Оставь меня… Прости…

Джованни даже всплакнул, хлюпая большим красным носом, из которого росли седые волоски. Зрелище было преотменно комичное.

— Бедненькая! Я должна об этом уведомить Юлию, ибо молчать мне опасно…

Вздох служанки, которая наверняка будет прежестоко наказана, ее походка, сразу отяжелевшая, запинающаяся, когда она отступала назад, точно уходя со сцены, — трудно было поверить, что артистке нет еще одиннадцати лет.

Джованни поцеловал кончики своих пальцев и, отдуваясь, вновь сел за клавесин. Параша смущенно опустила глаза, заметив одобрительную улыбку графа Николая Петровича. Она даже не могла себе представить, какие воспоминания вызывала у него. Петербург, придворный балет «Ацис и Галатея», в котором он, четырнадцатилетний мальчик, исполнял роль лакея. Он волновался много больше этой девочки, хотя актерские лавры его не манили. Он отвлекался, смотрел со сцены в зал, чтобы уловить взгляд матушки-царицы и заговорщицкую улыбку своего друга — наследника престола Павла Петровича. Странное чувство обиды за Павла заставляло Николая Петровича без должной любви смотреть на гладкое, розовое лицо императрицы, в ее синие, умные и зоркие глаза… Он тогда не вовремя ушел со сцены, заставив всех актеров запинаться и путать слова.

Странно, сколько лет не вспоминалось, а тут он точно вдохнул запах того зала. Особые свечи жгли по приказу императрицы, плыл среди гостей аромат померанцев и бадьяна. Тогда еще были живы матушка и сестрица Анна, фрейлина двора, прекрасная, как сказочная фея.