Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Постепенно Анна и другие девы перестали дразнить Парашу. Безобидная, умом, видать, тронутая, хоть топчи, хоть с кашей ешь, так и жила бы в своей горенке с книжками. Только раз характер блеснул, как взяли ко двору графскому маленькую семилетку Таньку Шлыкову, от полу не видать. В балет прочили, надели пояс железный, чтоб не горбилась, на цыпки ставили часами, носок держать учили. Глупая, много ревела. Девы смеялись, а Параша утешала, конфетками угощала, что старый граф раздавал, когда захаживал. Он дев без конфет не навещал, барин почти отцом родным был тем, кто ему угождал.

И однажды Параша сказала тихо Арине Кирилиной, чтоб не смела девочку-малолетку бить, щипать. Голос прозвучал угрожающе. И надзирательница возмутилась, что она много воли взяла.

— Не пойду петь, коли слезинку у Тани увижу, — заявила строптивица.

Арина хоть и замахнулась грозно, но тут же отстала. Уж больно жестко смотрели глаза Параши, твердо сжимались губы. Скандалить с такой — себе дороже! Тем более что молодой граф души не чаял в этой «жемчужине».

Танька к Параше привязалась, как собачонка, хвостиком бегала, не разлей водой стали. Вот Параша и стала ее выучивать: и на носок становиться, и пируэт делать. У Таньки слезы просыхали, хохотала и тут же подружке подражала.

— Дал же Господь умения! — качала головой Арина Кирилина. — Только рожа подвела, ей бы твоей красоты, Аннушка, цены несказанной стала бы раба…

Анна Изумрудова знала, что нравится Дегтяреву, который уже не только пел, но и руководил музыкальной частью. Все надеялась, что падет он старому графу в ноги, выпросит в жены, но Дегтярев слова сказать не решался. Конечно, не красавец, больше на дьячка смахивает волосами длинными, сальными да ликом унылым. Но был бы муж, с которым своим домком бы пожили. Анна подарки графа припрятывала, а деньги в рост дворовым потихоньку давала, курочка по зернышку клюет…

Эх, откупиться, только бы ее и видывали! Взяли бы в городской театр, или при офицерах пристроиться, с красотой ее несказанной везде дорога…

Но Шереметевы никого на волю не отпускали. Какие бы тыщи им не сулили. Денег и своих хватало, и грело душу, что все у них высшего сорта: и усадьбы, и картины, и люди, при них возросшие…

А кто поупрямее, поупорнее, мог и барский гнев спознать. Граф Петр Борисович, хоть и не спесивился с низшими, немешкотно карал за прегрешения; телесных наказаний он не признавал, но в рекруты мог повелеть сдать не в зачет или от родных оторвать, в другое село перевести. А уж там управляющие, псы господские, секли народ отечески, охулки на руки не клали… Самые головастые от безнадежности запивали, так спился знаменитейший мастер столяр Васильев. Сделал он столик музыкальный, а на крышке — весь ансамбль кусковский, из разных пород деревьев, лучше любой картины. Преподнес в именины молодому графу. Дрожал, жгла его надежда на чудо, на барскую благодарность, великодушие. Сам маленький, похожий на пастушка, а руки большие, корявые, изрезанные, и глаза навыкате, темные, неуступчивые. Сцепился взглядом с барином, голову высоко поднял, как художник-иноземец. Озлился Николай Петрович и бросил ему рубль за службу верную. Ночью потом Васильева из петли вынули, еле отходили. Но пить стал беспробудно, точно нарочно на порку нарывался…

Анна раздраженно дергала свои рыжие косы, со страхом замечала на лице тоненькие морщинки, точно их накликивал кто…

И она ждала тайно, злорадно, когда и Парашу призовут к молодому барину. Добрый, добрый, но ни одна из первых актрис не миновала барской постели.

Как-то зашла Анна в ее комнату, увидела на комоде коробку золоченую, открыла, а Параша вдруг, как орлица, вцепилась: «Не тронь!» Анна, посмеиваясь, легонько ее отпихнула. Что там за драгоценности у тихони завелись?! А в ларце одни бумажки, записочки, на французском, почерк графа.

— Смотри, не заносись высоко, — сказала Анна. — Уж на что я — не тебе чета, а ничего от жизни не жду. Поиграет мною и бросит, почитай полгода и не приглашал, теперь у него новая, французская мамзель, говорят, и дом ей купил, и ездит частенько…

Параша закусила губу, сощурила глаза, взяла гитару:

Последние слова она выговаривала с такой тоской, что у Анны мурашки по спине побежали, хотела перекреститься, а рука точно каменная…

Голос разливался, ширился, на глаза Анны против воли набежали слезы. Она зажмурилась и увидела себя совсем молоденькой на берегу речки, когда ее еще в театр не взяли. Была она в деревне простой девкой и вздыхала тайно по кузнецу.

Слезы ослепили ее. Анна сощурилась и все равно видела его, черноглазого, веселого, сданного в рекруты в ту осень…

А голос пел и точно очищал ее, поднимая над годами. Легче становилось дышать, думать. Все вокруг светлело, и Анна вдруг в голос зарыдала по своей загубленной жизни.

Молодой граф слишком много времени проводил с Парашей, и его батюшка обеспокоился, как бы по Москве не поползли ужами недобрые слушки. Дворовым на уста платок не накинешь. Да и гости в театре подмечали, как слушал «Крез-младший» эту девку…

От греха подальше граф Петр отправил сына в Петербург, а тут и милость государыни подоспела: стал молодой граф обер-камергером. Но карьеры настоящей он не сделал. Помешали независимость суждений и дружба с наследником престола, которому граф Николай был искренне предан. От императрицы он ничего не хотел, кроме свободы жить по своему разумению, она же все пыталась его женить, удивленная своеволием этого «музыкантишки». Таким было его прозвище при дворе Северной Семирамиды.

Когда граф Николай жил в Петербурге, Параше казалось, что время остановилось. Она жила, точно заледенев. Голос ее стал красочнее, глубже, но в нем не хватало радости. Ролей ей давали мало, и на сцене вновь воцарилась Изумрудова.

Свободные часы простаивала Параша в домовой церкви возле писанной Аргуновым иконы пресвятого Николая. Молитвой о путешествующих она начинала и заканчивала день, длинный, точно век.

Глаза чудотворца казались ей похожими на графские. Понимала ли она свое чувство, боялась ли его, мечтала ли о чуде? Никто не знал, она ни с кем не делилась.

И вдруг он вернулся. Неузнаваемым. Щеголем. В шелках, драгоценностях. Волосы пудреные, заплетенные в косу. Сам стал еще более озорным, веселым, театральные девы снова пошли вереницами через его апартаменты. То бросал днем избраннице платок и приходил за ним ночью, то после спектакля приглашал к себе и дарил гостинцами щедро и великодушно.

Парашу он повелел представить пред свои ясные очи только на третий день. Держался легкомысленно, небрежно, спросил об успехах, накинул на нее кружевную шаль, как у гишпанок, белую, большую. Девушка могла завернуться в нее во весь рост.