Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Начало темнеть, я писала не глядя, но нельзя же было перебивать эту удивительную женщину, говорившую даже без наводящих вопросов так откровенно и ясно.

— Тогда Вася начал сильно пить, до позора… А сейчас я расскажу об одной истории, не очень достоверной. Мне он не писал, стороной слухи дошли. Услышала я, что Вася где-то в Подмосковье возле какой-то часовни подобрал девушку и увез ее в Москву. Потом женился на ней, стал учить петь. Халтурой занимался, книги продавал. Только картины по завещанию отца бесплатно отдал в Пушкинский музей: и Рембрандта, и Ван-Дейка. А любимый в семье небольшой настольный портрет Прасковьи Ивановны подарил в Останкино. Вскоре его певчая птица оперилась и вспорхнула, не крепостная… Укатила в Сибирь. Зачем ей было видеть день за днем рядом пьяницу из бывших?! Романтическая история, но очень на Васю похожая…

Она усмехнулась уголками губ.

— Все в нашей семье относились к Прасковье Ивановне с величайшим почтением. Дед не разрешал ее называть Парашей. И еще я помню, что в Фонтанном доме стоял складень на аналое. Изображение Прасковьи Ивановны в гробу, в центре. А на створках — два ее портрета. Один в чепце, с миниатюрой на груди, другой — последний, перед родами, в полосатом платье, с такой горькой складкой возле губ. Копии с картин Аргунова, по приказу прапрадеда сделаны. Раскрывали складень лишь по великим праздникам. И детей проводили мимо. А кто из младшего поколения проказил — лишался этой чести, и обычно «грешник» горько плакал… Я жила в этом доме до самой революции…

Помолчали. Она отдыхала, а я боялась шевельнуться, чтобы не отвлечь ее внимания.

— Однажды Вася приехал ко мне, а сам весь трясется. Вычитал в бумагах отца, что сын Прасковьи Ивановны, Дмитрий, старых дворовых повыгонял из Останкина куда глаза глядят, а дома посдавали внаем. Не случайно, говорил Вася, Господь дважды его покарал, жестокосердие даром не проходит.

— А в чем заключалась кара? — изумилась я.

— Первый раз Дмитрий Шереметев женился на своей кузине Анне Шереметевой. И вскоре влез в долги, разрушил в Фонтанном доме заветные комнаты матери, продал в императорскую оперу ее костюмы. Но счастья это ему не принесло. Родив сына Сергея, моего деда, Анна Шереметева внезапно умерла. — Ксения Александровна пожала плечами. — Говорили, что родная сестра ее, княгиня Голицына, прислала ей с бродячим монахом корзинку отравленных вишен. Она много лет была влюблена в графа Дмитрия, навязывалась до неприличия, но он ее избегал. Боялся таких энергичных дам. Анна к вечеру после угощения скончалась, почернела вся, а монах исчез.

— И никого не привлекли к судебной ответственности?

— Дмитрий не хотел позорить род. Да и доказательств не было. Монах исчез, как нечистая сила… — Она помолчала и добавила: — Несбывшиеся мечты всегда отличали нашу семью. Наследие Прасковьи Ивановны. А потом Дмитрий неожиданно женился на парвеню, дочке нашего управляющего Мельникова. Тот был учеником Ломакина, знал церковные распевы, дочка его пела в хоре. Она потребовала после рождения своего сына Алексея изменить завещание в его пользу, чтобы лишить состояния старшего сына, моего деда. Но камердинер барина перехватил ее переписку с любовником, каким-то офицериком, и доложил Дмитрию Николаевичу. Ее все слуги не выносили, уж очень она над ними куражилась. Граф был потрясен, с ним даже случился удар. Видно, он очень любил эту негодницу, хотя разве можно было ожидать от нее истинного благородства… Прошло немного времени, и Дмитрий умер от разрыва сердца, не подписав нового завещания, но она все же получила, как вдова, большую часть состояния. И с тех пор наша старшая ветвь оказалась много беднее… Вася считал, что две кары обрушились на графа Дмитрия заслуженно, потому что, мол, род наш великий тысячам крепостных жизнь поломал. За то, говорил он, до седьмого колена грехи нас давить будут… А я с ним тогда не согласилась. Я напомнила ему о портрете матушки, написанном Богдановым-Бельским. Художник долго жил у нас в Воронове, имел от семьи стипендию, дед представил его ко двору. — Она полузакрыла глаза, точно мысленно снова увидела этот портрет. — Матушка была изображена в белом костюме с красным зонтиком. А в семнадцатом году наши мужики портрет порубили топорами… и усадьбу сожгли. Хотя матушка так с ними возилась: и больницу построила, и библиотеку открыла, и стипендии учредила для самых способных.

Ксения Александровна усмехнулась, и я только теперь обратила внимание, что левая половина лица у нее малоподвижна, а рот кривится вправо.

— Но даже эту бессмыслицу Вася считал справедливым воздаянием, — продолжила она. — А я насмотрелась в годы революции на простой народ, и в лагере, в ссылке с ним сталкивалась. Нет в нем доброты, терпения, благости нет, все христианские заветы выела зависть к тем, кто стоит выше, кто получал блага, недоступные им без тяжелого труда… И хоть я всех простила, кто сгубил наши жизни, как христианка простила, но все равно ничего забыть не могу.

Я уже хотела уходить, но она вдруг поменяла тему разговора:

— Вот Прасковья Ивановна никогда не была крепостной по духу, складу личности, по характеру. Ни в таланте, ни в любви. Знаете, я в лагере часто о ней думала и восхищалась тем, как она сама всегда строила свою судьбу. Ни семья, ни наш род, ни свет не были над ней властны.

— А любовь?

— Иллюзия… — Ксения Александровна вновь усмехнулась половиной рта. — Вот я много лет хранила верность мужу, хотя и была его женой двадцать дней. А потом поняла, что растратила себя на иллюзии…

За окном совершенно стемнело, я поторопилась с уходом; договорились, что приду утром.

Я приехала к ней с цветами и даже растерялась, когда Ксения Александровна гордо сказала:

— Ну, теперь я могу вас угостить чаем и даже сыром. Мне вчера было очень неловко, но я не могла этого сделать, мой квартирант принес только поздно вечером свежий хлеб, конфеты и сыр. Меня недавно приравняли к ветеранам, как родственницу Лермонтова, пенсия немножко побольше стала…

Это говорила праправнучка знаменитого своими пиршествами графа Николая Шереметева.

— У меня сохранились две чайные ложечки из маминого приданого, серебряные. Одна оставалась у нее во Владимире, другая прошла со мной все годы в лагерях и ссылке. Моя ложечка была заколдованной, иначе не назовешь… Ее крали, отбирали, а она все равно возвращалась, как в сказке. Однажды я всю ночь проплакала, когда моя соседка по нарам проиграла ее в карты, не спрашивая, конечно, моего разрешения. Казалось, что оборвалась всякая связь с матушкой. А через день я нашла ложечку в лесу во время лесозаготовок. Потом изъяли ее у меня во время обыска. Но врач из лазарета, где я мыла полы, вернул мне ее — осталась от умершего конвойного. Врач был из заключенных и знал мою историю… Арестовали меня в тридцать седьмом как английскую шпионку, а освободили в пятьдесят четвертом, после смерти Сталина. История довольно тривиальная для тех лет. Сначала нас с матушкой выслали из Петербурга в Калугу. Матушку несколько раз арестовывали, она много месяцев просидела как вдова петербургского губернатора. Жилось голодно, но помогал Павел Сергеевич Шереметев. Он изредка продавал какие-нибудь ценности и делил: половину — себе, вторую — двум сестрам. Меня устроили работать в аптеке, матушка подрабатывала вязанием и вышиванием. Изредка приезжали из лагерей мои братья, на один-два месяца — перед очередным арестом.