Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

После смерти мужа Екатерина велела разыскать своих родственников и привезти их во дворец. Зачем? Скорее всего, чтобы тем самым представить доказательства своего рождения в законном браке. Числиться незаконнорожденной при ее шатких правах на престол было опасно. В русское дворянство по прибытии родственников влились три семьи: Скавронские, Гендриковы, Ефимовские. Двум последним фамилии были сочинены по прозвищам глав семейств. Родственники не отличались культурой, образованностью, «не тихим» был нрав сестры Екатерины — Христины. Грубоватой, хотя и неглупой оказалась племянница, которую она потом выдала замуж за графа Сапегу, своего последнего возлюбленного.

Признанием этих родственников Екатерина упрочила свое положение, но запретила в 1727 году специальным указом под страхом смерти вести дальнейшее расследование своей генеалогии. Почему — загадка. Ведь очевидно, что обнаруженные факты не вступали в противоречие с уже признанной официальной версией ее происхождения.

Переженив своих родственников со старой знатью, Екатерина получила ощутимую поддержку. Лагерь союзников расширялся, родством даже с такой императрицей никто не пренебрегал.

Что касается ее воспитания в доме пастора Глюка, то и здесь существуют неточности. Она была и прислугой, и воспитанницей. Своим детям пастор нанимал учителей, и у него, видимо, будущая императрица выучила русский, шведский, немецкий, польский, французский. Мне представляется, что в доме пастора к Екатерине относились как к существу равному, имеющему право на чувство собственного достоинства. Известно, что, став императрицей, Екатерина взяла к себе фрейлинами дочерей пастора и выдала замуж за Вильбуа и Шепелева, близких Петру людей, делавших при дворе отличную карьеру. Могла ли унижаемая, угнетаемая прислуга так блестяще устроить жизнь тех, кто ее оскорблял в юности? Вряд ли. Правда, могут возразить, что Екатерина прекрасно умела делать все, что положено прислуге, — стирать, готовить, вышивать. Но это же умели делать дочери пастора Глюка, как и девочки в большинстве лютеранских семей того времени.

Пастор Глюк значительно отличался от большинства своих современников, был человеком незаурядным, смотрящим на многое, в том числе и на воспитание детей, весьма прогрессивно. Известно, что в плен Екатерина попала вместе с семьей пастора. С ним были его дети — три дочери и два сына, а также гувернер и нянька. Пастор говорил по-русски, дружил с Паткулем, разделял его взгляды на необходимость освобождения Ливонии от шведов и поляков.

Он родился в Саксонии в 1652 году, приехал в Ливонию в 1673-м, стал пастором в 1680 году. О нем существуют разные отзывы: некоторые немецкие авторы доказывали, что он был невежественным, как и весь народ Лифляндии, другие утверждали, что он был человеком образованным, знал физику, математику и даже спорил в печати с Ньютоном.

Известно, что пастор Глюк увлекался просветительством. Выучил латышский и русский языки, переводил с немецкого на латышский Библию. В 1684 году Глюк послал шведскому королю детально разработанный проект школы для латышей и русских, но так и не получил ответа. По поводу перевода Библии на русский язык пастор переписывался с Головиным, ближайшим сподвижником Петра.

Попав в плен, пастор не пострадал. Его доставили в Москву, к наместнику Стрешневу. 4 марта 1703 года Петр пожаловал Глюку 3000 рублей. Деньги для того времени огромные. Ему было велено открыть школу для купеческого сословия в Немецкой слободе. Пастор Глюк нанял шесть учителей-иностранцев, перевел на русский язык катехизис, словарь и молитвенник, но вскоре, в 1705 году, умер и был похоронен на немецком кладбище, рядом с Марьиной рощей.

Дождливое утро. Петра знобило. Ему казалось, что беловато-серое, цвета свернувшегося молока низкое небо придавило его свинцовой тяжестью.

Он сутулился больше обычного. Плащ оттягивал плечи, точно чугунный, по щеке пробегала судорога. Глухое темное беспокойство вызывало привычную и ненавистную тревогу в душе, и он боялся ненароком сорваться. Голова была затуманена, как после долгой кабацкой попойки.

Решение навестить Даниловича пришло внезапно.

Петр тяжело спрыгнул с лошади, ногой открыл дверь, и ее звук отозвался в ушах, словно пушечный выстрел. Он вошел, пошатываясь. Все плыло перед ним, пол поднимался и опускался, будто морские волны. Вначале, пока глаза его привыкали к темноте, он не заметил никого. Свет из окон падал на пол ровными квадратиками, а углы застилал полумрак.

Но вот Петр рассмотрел женскую фигурку. Она как раз перепрыгнула с одного обитого вишневой тисненой кожей табурета на другой.

Он не сразу понял, что делает эта женщина, пока не заметил у нее в руках тряпку. Она протирала окно, каждый квадрат отдельно, и напевала, звонко и весело, как щегол. Время от времени она гляделась в чистое стекло, точно в зеркало, чуть отгибаясь в сторону, не покидая табуретов, которые выстроила вдоль стены, как солдат на плацу.

Он кашлянул, и она удивленно оглянулась, широко раскрыв небольшие угольно-черные глаза с нерусским разрезом. Татарка? Не похожа, хотя и скуластенькая. Она его, видимо, не знала, потому накрутила на палец прядь льняных вьющихся волос и беспечно улыбнулась, показав ямочки на щеках. Секунду помедлив, спрыгнула на пол, точно решив, что гостя надо принять. Когда она оказалась перед ним, он понял, что она довольно высока для женщины и сложена очень ладно. Наряд же ее был ему знаком по путешествиям за границу: недлинная синяя юбка, красный корсаж, белая блуза с широкими пышными рукавами. Недорогой костюм сидел на ней славно и опрятно, как на голландских молочницах.

Она сделала ему книксен, поднимая высоко голову, чтобы разглядеть его лицо, и в этот момент он услышал пронзительный свист в ушах. Какая-то сила выгнула его назад, ударила в затылок. Ужас сделал кожу влажной. Он заскрипел зубами, пытаясь удержаться, не упасть именно сейчас, на этот чисто выскобленный, облитый солнцем пол, перед этой молодой, незнакомой женщиной. Потом из его рта вырвался стон, он успел его еще услышать и даже подумал, что кому-то рядом тоже плохо. И повалился назад, сбивая своей огромной фигурой что-то звенящее и хрупкое, стоящее за спиной…

Очнулся он без обычной головной боли, странно легкий и спокойный, хотя и не мог сразу понять, где он и что с ним произошло. Потом почувствовал под затылком что-то мягкое, родное и теплое, напоминающее детство. Ему не хотелось шевелиться. Казалось, он плавает легко и свободно в солнечных лучах, а ласточка пушистым крылом поглаживает его по волосам, дотрагиваясь до лба и век. Пришлось сделать усилие, чтобы открыть глаза.