Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Она встала и подала мне две карточки, маленькие, пожелтевшие. Юные отважные лица, открытые взгляды и что-то трагическое в складке губ.

— И вот там, в Калуге, я вышла замуж. За англичанина, инженера. Матушка была против, считала такой брак мезальянсом. Прожили мы двадцать дней, а потом его выслали из страны. Он просил меня уехать с ним, и меня даже отпускали, но я не решилась сразу, пообещала, что приеду позже, когда в России все утрясется… Больше мы не виделись, а в тридцать седьмом меня арестовали как английскую шпионку.

Она снова наполнила чашки крепким, почти черным чаем. Мое молчание словно помогало ей развертывать длинный список воспоминаний о загубленных жизнях.

— Матушка перебралась во Владимир. Во время войны с ней случилось несчастье. Она жила в холодной пристройке да еще сломала бедро. Так и замерзла бы, но, к счастью, по дворам ходила комиссия врачей, выявляла вшивых, боялись эпидемии сыпняка. Соседи сказали, что в сарае живет нищенка, которую несколько дней никто не видел. Когда доктор вошел, матушка лежала совсем высохшая, под каким-то тряпьем…

Она встала, переваливаясь на отечных ногах, подошла к комоду и достала сложенную вчетверо бумагу, мягкую, точно тряпка. Я увидела лубок с контурами застарелого пятна. Изображено было Кусково, толпа гостей в одеждах конца XIX века, впереди новобрачные… Причудливая вязь надписи гласила, что выпущен сей лубок по случаю бракосочетания графини Анны Шереметевой и Сабурова…

— Что значит случай! В палате, где лежала матушка, было несколько женщин. К одной ходил муж-инвалид. И однажды в этой бумаге принес селедку. Представляете! Матушка, как увидела, чуть сознание не потеряла, заметалась, заплакала, температура поднялась. Вызвали доктора, только тогда он узнал, кто эта нищенка. И стал носить ей сахар и суп из дома в бутылке. У него трое детей было на фронте. Хоть и еврей был, а вел себя, как настоящий христианин.

— А ваша матушка никогда не ездила в Кусково или Останкино?

— Зачем напоминать о себе? Нас ведь сделали тараканами запечными, чтобы даже вздохнуть боялись… Но вера помогала нам преодолевать страх, в самые темные годы мы молились, чтобы мрак рассеялся, души-то оставались вольными.

Мы молча допили остывший чай.

— А вы тоже любили музыку? — спросила я, чтобы не дать уйти ей в свои мысли.

— Нет, я была бесталанной, а вот братья пели изумительно, на всех музыкальных инструментах играли, особенно старший. Брат деда Сергея, Александр, обладал удивительными музыкальными способностями. Его даже Чайковский ценил, жалел, что не в бедной семье родился, на причуды много сил тратил, а не на музыку. Александр создал прекрасный симфонический оркестр и устраивал общедоступные концерты для нуждающихся. Тратил в год по сто пятьдесят тысяч и за десять лет дал полторы сотни концертов. Сам и дирижировал, и много сочинил романсов…

— А что с ним стало после революции?

— Он успел перевести капиталы за границу, и семья уехала, а потом мы не поддерживали с ними отношения — хватит с нас и моего «английского шпионства». — Она сделала паузу и строго заметила: — У внука Прасковьи Ивановны Сергея Шереметева было семеро детей — пять сыновей и две дочери. Но наследник остался только один — Василий Шереметев, у него родилась дочь, поэтому можно считать, эта ветвь рода угасла.

Издалека донесся звон колоколов, тягучий, густой, обволакивающий. Ксения Александровна перекрестилась и добавила:

— Я, наверно, скоро уйду к матушке и братьям. Все время вспоминаю свою девичью комнатку в Фонтанном доме. Я жила в покоях Прасковьи Ивановны. В мезонине. Маленькие комнаты, но очень теплые и светлые. Дед велел после смерти Шлыковой поставить туда мебель, подаренную ей Николаем Петровичем Шереметевым. Я очень любила ее зеркало в золоченой раме и креслица, маленькие, точно для детей. Потом, говорят, эту мебель из Фонтанного дома отдали Арктическому институту. Мне после войны писал последний хранитель Фонтанного дома — Сергей Михайлович Глинка, он у меня консультировался, что из вещей кому принадлежало…

— А вы сознались в шпионаже?

— Нет, что вы! Я еще после возвращения успела застать матушку, и первое, что она сказала: «Молодец, что не сломалась, мы же Шереметевы!»

В глубине души я с ней не вполне согласилась, подумав, что несгибаемость, достоинство, жизнелюбие они получили от Параши Жемчуговой.

В следующий раз я увидела Ксению Александровну Сабурову через полгода, когда привезла ей свою рукопись о Параше Жемчуговой. Она стала видеть еще хуже, и мне пришлось читать вслух. Когда я закончила, она сказала:

— В юности в комнатах Фонтанного дома я много мечтала. Все думала, как сложится жизнь, какие получу от нее радости и удовольствия, — я считала, что буду куда счастливее прапрабабушки. А потом поняла, что ей повезло больше. Испытала настоящую любовь и ушла из жизни молодой…

— Но неужели вы никогда не были счастливы?

— Пыталась, я ведь жизнелюбива. Но все оказалось подделкой, и столько потом приходилось платить за любую крупицу добра…

К Новому году от нее пришла поздравительная открытка. А весной ее не стало.

Проходя мимо Института скорой помощи им. Склифосовского, я всегда вспоминаю Парашу Жемчугову, ведь институт расположен в бывшем странноприимном доме Шереметевых.

Несправедлива была судьба к Параше. Иметь великий дар певицы, но сгореть почти безвестной. Завоевать великую любовь и потерять жизнь в момент исполнения всех желаний. О графе Николае Шереметеве писал Державин. О графе Дмитрии — Пушкин. А на здании Института им. Склифосовского нет даже памятной доски в память Прасковьи Ивановны Жемчуговой.

Но осталась легенда о небывалой любви, осталась, разошлась в устных преданиях, а это, если вдуматься, самый верный способ сохранения памяти…

У этой женщины было несколько имен. Множество фамилий. До сих пор точно не известны ее национальность, год рождения, родители. Обстоятельства же смерти зафиксированы по минутам. Ее погребение ознаменовалось такими же почестями, как и похороны основателя Санкт-Петербурга императора Петра Великого.

Об этой женщине писали многие ученые и послы, историки и романисты. Их удивляла, восхищала, потрясала ее фантастическая судьба. И при жизни, и после смерти она вызывала откровенную острую зависть.

Посмотрим на ее портреты. Они противоречивы, как и ее жизнь.

На одних — пышная, бело-розовая красавица с искрящимися глазами, приподнятыми уголками крошечного рта, с темными вьющимися локонами, перевитыми нитками жемчуга.

На других — раскормленная полусонная маркитантка с толстыми щеками, потрепанная бурной жизнью.