Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

А вот его словесный портрет почти через двадцать лет, оставленный герцогом Сен-Симоном, который видел царя в Париже в 1717 году: «Петр был мужчина очень высокого роста, весьма строен, довольно худощав. Лицо имел круглое, большой лоб, красивые брови, нос довольно короткий, но не слишком и на конце кругловатый, губы толстоватые; цвет лица красноватый и смуглый, прекрасные черные глаза… взор величественный и приятный, когда владел собой, в противном случае — строгий и суровый, сопровождающийся конвульсивным подергиванием, которое искажало его глаза и всю физиономию и придавало грозный вид. Это повторялось, впрочем, не часто, притом блуждающий и страшный взгляд царя длился одно мгновенье, он тотчас же приходил в себя.

Вся его наружность обличала в нем ум, глубокомыслие, величие и не была лишена грации. Он носил круглый темно-каштановый парик без пудры, не достававший до плеч, темный камзол в обтяжку, гладкий, с золотыми пуговицами, чулки того же цвета, но не носил ни перчаток, ни манжет, — на груди поверх платья была орденская звезда, а под платьем — лента. Платье часто бывало совсем расстегнуто. При всей этой простоте, иногда в дурной карете и почти без провожатого, нельзя было его не узнать, по величественному виду, который был ему свойственен…»

Пышные усы и круглые гневные глаза на последних портретах Петра I придавали ему злой и хищный вид. Добавим к ним одутловатое лицо… Тут художникам не до романтических поз. Император мало внимания уделял своей внешности.

«Петр был очень умерен в одежде… — писал историк Пыляев. — Летом ходил в кафтане из толстого темного сукна фабрики купца Серикова; тафтяной камзол, цветные шерстяные чулки, башмаки на толстых подошвах и высоких каблуках с медными или бальными пряжками, на голове треугольная поярковая шляпа или черный бархатный картуз. Зимой — шапка из калмыцких барашков. Вместо суконного — кафтан из красной материи, полы его были подбиты соболями, а спинка и рукава — беличьим мехом. Вместо сапог носил мехом внутрь мягкие, шитые из северного оленя ищаки…»

Власть он получил по праву рождения. Хотя с детства слышал сплетни о своей матери — дескать, была «ума малого», — распространяемые сестрой Софьей и ее сторонниками. Что была Наталья Нарышкина нрава легкомысленного и веселого, что предавалась любви с царем Алексеем до брака, что настоящим отцом Петра был боярин Спешнее. А еще ему в отцы навязывали и грузинского царевича, и самого Никона, женолюба известного, и даже иноземца-лекаря. Отчего, говорили в народе, и была у Петра Алексеевича такая страсть к иноземцам.

Люди с первых дней его жизни предстали перед ним, как скопище жадных, трусливых, подлых существ, независимо от происхождения и сословия. Может быть, отсюда его преданная и горячая любовь к абстрактному Отечеству и беспощадность к соотечественникам?!

Его неприятие царского уклада, раздражение от вида громоздких бородатых бояр в шапках-башнях, от их местнической грызни чем-то сродни ненависти подростка ко взрослым, застывшим в самодовольной тупости. До них не докричаться, не достучаться, потому что не слушают, не хотят понять, не воспринимают всерьез.

Вместо подлинного образования неумная мать дарила живые игрушки, солдатиков потешных полков. Позволяла делать все, что любознательной душе угодно, только ничем не питала ни нравственно, ни интеллектуально. Отсюда его поразительные невоспитанность и бесцеремонность. Об этом часто писали иноземцы. Петр ни с кем не считался в своих желаниях, привычках, потребностях.

Окружали его малообразованные полупьяные учителя, поэтому он не признавал их авторитета. С юности он не верил словам, ценил лишь поступки. И пытался выстроить свою мораль, копируя иноземную: купцов, ремесленников, наемных рабочих. Русскую же, домостроевскую, застывшую в окостенелых традициях, — рвал, ломал, отбрасывал, как душный полог, мешавший дышать.

Характер будущего императора оказался на редкость противоречивым. Всю жизнь в нем боролись азартный, увлекающийся мечтатель с рыцарскими представлениями о жизни и жестокий правитель, имевший ничем не ограниченную власть, унижавший преданных соратников, оскорблявший союзников, способный казнить провинившегося друга.

О его жестокости писали очень много.

«После казни стрельцов или побоища до самой своей смерти Петр I пользовался самой полной самодержавной властью в духовных и светских делах, без малейшего противоречия и подлинно заставил своих дворян почувствовать иго рабства: совсем отменял все родовые отличия, присуждал к самым позорным наказаниям, вешал на общенародных виселицах самих князей царского рода, упрятывал детей их в самые низшие должности, даже делал слугами в каютах, всех без исключения дворян принуждал к военной службе под страхом тяжелого наказания… одним словом, располагал их жизнью и имуществом без малейшего уважения, по собственной воле и произволу». Это слова секретаря прусского посольства Фоккерода, несколько лет наблюдавшего правление русского царя.

Был ли Петр жесток по натуре? Или его возбуждало и приводило в ярость неповиновение? Или он с детства не привык сдерживать свою вспыльчивость и его охватывало бешенство при мысли о предательстве, воровстве, взяточничестве близких людей?!

Император сознавал недостатки своего характера. Даже сказал в молодости Лефорту, который удержал его, рискуя жизнью, от кровавой расправы с Шеиным, торговавшим офицерскими званиями: «Исправляю подданных своих и не могу исправить самого себя. Проклятая привычка, несчастное воспитание».

В конце жизни император объяснял своему токарю Нартову: «Я ведаю, что почитают меня строгим государем, тираном. Ошибаются в том не знающие всех обстоятельств. Богу известно сердце и совесть моя, сколько блага желаю отечеству. Невежество, упрямство, коварство ополчились на меня всегда, с того самого времени, когда полезность в государстве вводить и суровые нравы преобразовывать намерения принял. Сии-то суть тираны, а не я. Честных, трудолюбивых, повинующихся разумных сынов отечества возвышаю и награждаю я, а непокорных и зловредных исправляю по необходимости. Пусть злость клевещет, но совесть моя чиста. Бог судья мой…»

Скорее всего, на его характере отразились ужасы, которые он испытал в детстве. Когда на копьях стрельцов погибли близкие люди, когда услышал вопли убиваемых, нечеловеческие в своем запредельном страхе, когда ощутил стихию одичавшей от сладострастной жестокости толпы.

Ужас остался навсегда и возвращался к нему в снах, бреду, в минуты одиночества в темноте. И хотя с годами ему все больше подчинялись, мертвея перед его самодурством, он находил наслаждение в бешенстве. Засекал людей на дыбе, рубил головы изменникам. Участвовал в пытках. Безумные, беспощадные, бредовые фантазии накатывали на него, как волны в шторм, одна страшнее другой…