Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Изменил недавний друг Кикин, помилованный по просьбе императрицы после вскрывшихся злоупотреблений, — уговорил бежать к австрийскому императору царевича Алексея и просить помощи против отца.

Оказался вором князь Гагарин; ненавидел отца, мечтая о его смерти, сын Алексей; адмирал Апраксин подкупал Монса, чтобы его дела слаживались быстрее; выпрашивал новые пожалования победоносный Шереметев, при этом не одобряя новшеств Петра и явно сочувствуя загнанному царевичу Алексею.

Заговора, видимо, не было, но он мог быть, он зрел, потому что начала переполняться чаша всеобщего терпения. Петр I стал пугать своей непредсказуемостью, его предавали или были готовы предать многие из тех, кому он долгое время безоговорочно верил — верил в их преданность, в честное отношение, честный характер.

Польский посол Ле Форт удивлялся, что «те, кому этот честный монарх делает больше всего добра, первые преступают закон». Выскочки, недавние простолюдины из «подлого сословия» были болезненно завистливы во все времена. И «птенцы гнезда Петрова» не составляли исключения. Достигнув власти, чинов, состояния, они старались перещеголять друг друга во внешних проявлениях лояльности к императору. Дела при этом отходили на второй план.

Их весьма волновали прибытки. Они отчаянно спешили, боясь кратковременности своего «фавора», жадничали, теряли осторожность. И тем ускоряли свой конец…

Поэтому не приходится удивляться патологической жадности Меншикова, о котором Шафиров говорил, что «если бы жадность превратилась в горячку и ею можно было бы заражать, то никто из богатых людей в окружении царя не остался бы живым». Петр кричал, что Алексашка в беззаконии зачат, в грехах родила его мать и в плутовстве он «скончает живот свой». Быть, мол, ему без головы, если не исправится. А современники, прекрасно знавшие светлейшего князя Ижорского, говорили, что он родился без стыда и совести, как рождаются иногда дети-калеки, без рук и ног.

Ненамного лучше вел себя Шафиров, породнившийся со старой знатью и пристраивавший своих родственников на выгодные места, наперекор пользе дела. Брал грандиозные взятки бывший крепостной, а потом вице-губернатор Курбатов, придумавший когда-то необыкновенно выгодный «прибыток» — налог на гербовую бумагу. Даже личный секретарь Петра — Макаров оказался замешанным в воровстве.

Смерть царевича Петра Петровича, вымечтанного наследника от любимой жены, по словам Пушкина, «сломила железную душу Петра Великого». Вспышки ненависти к жизни, к чужому счастью накатывали на императора все неудержимей. Его стали бояться все. Пытки, побои, казни, самодурство, спаивание беременной женщины. А сколько он калечил людей рукоприкладством! И не понимал, что сам способствовал предательству, что жестокость превышает терпение самых преданных, что у них жадность идет об руку с неуверенностью в завтрашнем дне, что его безграничная власть убивает здравый смысл и остатки человечности, разрушая, размывая нравственность и в нем, и в обществе.

В последних указах Петра — тоска, неверие в реализацию замыслов, скрытое опустошение души…

Перед коронацией Екатерины I страна оказалась на грани банкротства.

В 1717 году один из послов писал: «Следует заметить, что здесь царит самая полная свобода совести, так как царь позволяет лицам другого вероисповедания обращать в свою веру».

Капредон, посол Франции, отмечал: «В деле цивилизации своих народов он делает чудеса. Счастливые изменения в них постепенно становятся заметнее с каждым годом, и надо думать, что через несколько лет молодежь обоего пола, наполняющая главные города, куда сзывают ее строжайшие приказания, будет предпочитать ее тому варварству, в котором коснели отцы ее».

Ему тогда вторил и Вебер: «Теперь чужестранец, находясь в избранном обществе в Санкт-Петербурге, до тех пор, пока не вступил в разговор, решительно может подумать, что он не в России, а в Лондоне или Париже».

Но уже в 1723 году польский посланник Ле Форт доносил своему правительству о другом: «…Улицы полны народом, готовым продать своих детей. Запрещено подавать милостыни нищим, чем они станут, как не разбойниками на большой дороге?.. Во всей России нет ни одного запасного магазина, скупили хлеб в Пруссии и Данциге за 20 000 рублей, но что это значит для такой обширной страны?.. Все идет навыворот, торговля стремится к концу, войска и флот не оплачены, и каждый досадует и недоволен… кошельки страны будто громом поражены… все прячут старые деньги из страха перед новыми, обесцененными… даже коллегиям не заплачено, все ропщут…»

Разложение, растление души жестокостью привели к гибели таланта Петра как организатора, законодателя, полководца. К постепенному угасанию интеллекта. Поэтому его последние начинания оказались пустоцветами.

Пушкин называл переворот Петра революцией сверху и делил его деспотию на два периода. Сначала он был своего рода Робеспьером, сентиментальным тигром якобинского террора, а потом вел себя как Наполеон, закрепляя кровью результаты захваченной власти.

Своеобразно менялось к Петру Великому отношение Льва Толстого. Толстой вначале характеризовал императора так: «Любопытство страстное, в пороке преступления, в чудесах цивилизации… Деятельность, толковитость удивительная… Объяснения гениальные». Он говорил жене, что «Петр Великий был орудием своего времени, что ему самому было мучительно, но он судьбой был назначен ввести Россию в сношения с европейским миром». А позже объявил Петра «мерзавцем», «благочестивейшим разбойником». Он называл его убийцей, который кощунствовал над Евангелием, писал, что только «осатанелый зверь» мог казнить своей рукой 70 стрельцов.

Психологи считают, что самыми уязвимыми в жизни оказываются наиболее талантливые личности. Они воспринимают все обостреннее, наивнее, доверчивее. Они быстрее ломаются от первого поражения, не умеют быть гибкими, приспосабливаться, подстраиваться. Самые эмоциональные из них помнят себя подростками до старости. Таких на земле лишь пять процентов. Отрочество не стирается из их памяти, хотя эти годы у большинства самые трагичные, непредсказуемые, горькие. Они максималисты во всех своих требованиях к людям, к миру, а потому особенно жестоки. Их идеализм зачастую опасен, ибо именно они часто забывают о здравом смысле, фантомы принимают за реальность, всегда мечтают о немедленном свершении своих фантазий.

Эти вечные подростки беспомощны перед своими страстями, инстинктами, их не сдерживает узда морали, особенно когда судьба предоставляет им неограниченную людскими и божескими законами власть. Они не боятся ее потерять, убежденные в своем праве. Не пугает их и смерть. Они долго верят, что она им не грозит, как обычным смертным, которых они презирают за боязнь расстаться с жалкой жизнью…