Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Мережковский, потрясенный жестокостью императора по отношению к собственному сыну, признавал прозвище «Антихрист» в отношении Петра I справедливым: «Жесток, как дитя… играет с людьми, как фавн, кентавр, и калечит мимоходом. Нет границы, где кончается детская резвость и начинается звериная лютость. И головы многих, кто называл его Антихристом, торчали на кольях у Троицкой церкви».

Особенности характера Петра I определяли в какой-то степени и своеобразие его отношений с женщинами.

У него было много любовниц, он не хранил верности ни своей первой жене Евдокии, ни Анне Монс, ни Екатерине. Но отношения с ними всегда были открытыми, честными, без понуждения. С Анной Монс он порвал, узнав о ее измене, но повелел забрать у нее лишь свой портрет, усыпанный алмазами, да подаренное село. У нее остались и дом, и все подарки, позднее царь позволил своей метрессе выйти замуж. Впоследствии при дворе имели большое влияние ее сестра Матрена Балк и младший брат Виллим.

Правда, в 1718 году Петр проявил жестокость по отношению к другой своей любовнице, Матвеевой, собственноручно высек ее за блудный нрав, а потом выдал замуж за Румянцева. И многие полагали, что будущий знаменитый полководец Румянцев-Задунайский — внебрачный сын преобразователя России.

Создавалось впечатление, что Петр Великий относился к женщинам довольно потребительски, недаром он говаривал, что «забывать службу ради женщины непростительно. Быть пленником любовницы хуже, чем пленником на войне. У неприятеля скорая может быть свобода, а у женщин оковы долговременные».

В одном из рассказов Нартова сообщается о нежных отношениях Петра с комедианткой Кросс. Это было в Англии во время его первого путешествия за границу. На прощанье царь послал Кросс 500 гиней, и она пожаловалась Меншикову на его скупость.

— Ты думаешь, что я такой же мот, как и ты? — сказал Петр. — За пятьсот гиней у меня служат с усердием и умом, а ты худо служила.

— Какова служба, такова и плата! — согласился с ним Меншиков.

Лишь привязанность к Екатерине I носила более крепкий характер, поэтому разрыв с ней в конце жизни казался Петру невозможен. Но об этом пойдет речь дальше.

Односторонний подход к личности Петра всегда оказывается уязвимым. Царь был слишком противоречив, чтобы рисовать его только белой или черной краской. Но исследователю, занимающемуся этим необыкновенным во всех отношениях государем, очень трудно сохранять объективность. Он всегда вызывает либо яростное неприятие, либо почти такое же безоговорочное восхищение. Да и как не восхищаться широтой его взглядов, устремлений, чаяний, восприятия действительности?

С юности он ценил в людях самобытность, талантливость, дерзновенность, жертвенность во имя дела, свежие идеи, смелые поступки, независимость суждений. Он был выше сословных, расовых и религиозных предрассудков.

Петр собрал около себя знатных людей: Головина, Апраксина, Ромодановского, Толстого, Спешнева, Куракина, Шереметева, Долгоруких, Голицына, Гагарина, способных понять и оценить в полной мере его замыслы, пожелавших учиться европейским языкам, наукам, обычаям.

И людей попроще. Таких, как Франц Лефорт: личность независимая, атеист, повелевший перед смертью позвать музыкантов, а не священника. Как Меншиков, поднятый на вершину Олимпа из черни, самозабвенный исполнитель труднейших поручений. Как Шафиров — из евреев, блестящий публицист, дипломат, вице-канцлер. Как поляк Ягужинский, «око императора», отчаянный, язвительный обер-прокурор Святейшего Синода. Как Курбатов — из дворовых людей Шереметевых, дослужившийся до вице-губернатора.

К концу жизни Петра часть сподвижников умерла, некоторые были в опале, как Шереметев. Или под судом — как Курбатов. Кое-кого он казнил — князя Гагарина, обер-фискала Нестерова, князя Волконского, Кикина. Остальные согнулись, присмирели, но продолжали совершать проступки, которые были для императора непереносимыми, и подвергались за них новым наказаниям.

Всю жизнь Петр боролся со взяточничеством. Честности не оказалось даже у самых близких и доверенных. Он даже подготовил указ, что казнит каждого, кто возьмет больше, чем стоит веревка, на которой его можно повесить. И Ягужинский спросил тогда: «Хочешь остаться без подданных?!»

Петр не понимал, что людям нужна вера в спокойное будущее, в конечную цель всех лишений и трудов, что даже самые выносливые из его сподвижников устали от напряжения; его постоянное понукание выматывало больше, чем участие в военных походах. Над всеми довлела жестокая несгибаемая воля императора. И страх охватывал недавних друзей, парализовывал ум, способности, подгонял нетерпеливую жадность, чтобы не остаться у разбитого корыта.

Пушкин писал: «Достойны удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плод ума обширного, вторые жестоки, своенравны, и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности или по крайней мере для будущего, вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика…»

Это же наблюдалось и в отношениях с людьми.

Петр по-мальчишески восхищался рыцарскими поступками своих подданных. Когда в 1719 году князь Голицын отказался от деревень, которые царь пожаловал за победу, а только взял шпагу и деньги и на них купил шапки и фуфайки для солдат, император назвал его «прямым сыном Отечества». За смелость и честность он хвалил князя Якова Долгорукого, который «без краснобайства режет прямо в лицо правду» и не позволил ввести новую подать, чтобы не разорить крестьян. Да к тому же раздал хлеб из своих амбаров голодающим.

Тем не менее отношение императора к человеческому достоинству своих подданных было неоднозначным. С одной стороны, царь запретил подписываться в прошениях к нему уменьшительным именем, падать перед ним на колени, снимать шапки, проходя мимо дворца. С другой стороны, Петр предавался самым грубым и жестоким развлечениям, мог избить, унизить даже близкого ему человека; он спаивал людей насильно, до потери человеческого облика, озлобленно куражился, убеждаясь, что ни у кого из «кумпании» нет ни гордости, ни чести, ни достоинства, всех можно купить или запугать.

С годами он все больше укреплялся в этой мысли, его отношение к людям пронизывалось нарастающим недоверием и озлоблением. Он придумал институт обер-фискалов, и государство залихорадило от завистливых и корыстных инспекторов-доносчиков. Потребовал, под страхом смертной казни, чтобы священники нарушали тайну исповеди, сообщая о намерениях и откровениях противогосударственных…

И чем больше суровел император, тем отчаяннее его обманывали и тем крепче становилась круговая порука взяточников, похожая на стальную паутину, из которой не вырваться самому кровожадному пауку.