Лариса Исарова - Задача со многими неизвестными

После его ухода мама вздохнула и стала говорить, что дружба — великая вещь, но разность интеллектов оборачивается порой трагедией, хотя она всегда уважала чужие вкусы… А папа добавил, что нынче народничество не в моде, что этот парень на несколько порядков ниже меня духовно, а это процесс необратимый.

Через несколько дней, когда Виталий за мной зашел, чтобы идти в кино, от него пахло спиртным. Я очень возмутилась, я сказала, что никогда с пьяными не ходила и не пойду, и он ушел удивленный. Видимо, никто из девочек раньше ему этого не говорил. На другой день, когда он ждал меня на углу возле школы — он часто меня провожал домой — я сказала, что больше всего на свете ненавижу пьяниц, что они — не люди и что я прошу его дать мне слово бросить пить.

Он пообещал и ко мне в таком состоянии не приходил, но как-то на улице издали я его снова увидела с теми же дружками, что на шоссе. И они опять были пьяными.

Я страшно обозлилась. Я привыкла, что слово мужчины — это Слово, особенно если оно дано женщине. Так вел себя мой отец. И я не поздоровалась с Виталием, не отвечала долго на все его уверения, что это было в последний раз, что он смалодушничал, что пить не любит, а не может просто нарушать правила компании. Потом он перешел в наш класс из своей школы. Он сказал, что рядом со мной ему будет легче держать себя в руках, и предложил, чтобы никто не знал о нашей дружбе. Не потому, что он ее стыдился, а чтобы меня не стыдить. Я ведь чуть сквозь землю не провалилась, когда он первый раз отвечал по литературе, хуже третьеклассника. Он дал мне слово начать всерьез заниматься, догнать наш класс по всем предметам, чтобы я могла им гордиться. Потому что пока ему хвастаться нечем, разве что первым юношеским разрядом по боксу…

Но и это он не выполнил. От лени, не от тупости. Он сам мне признавался, что любит часами валяться на диване и слушать магнитофон с дурацкой музыкой. Или бродить по улицам с дружками, просто так, без цели, не узнавая ничего нового, ни к чему не стремясь…

Как же можно на него положиться в серьезном, если он так безволен в мелочах?

Я советовалась с мамой, она говорит, что настоящая женщина должна уметь прощать, что нельзя быть максималисткой. Но я понимаю, почему она так говорит. Я знаю, что, когда я была маленькой, отец уходил к другой женщине, а потом вернулся, та оказалась плохой хозяйкой. И вот я иногда смотрю на маму, она еще молодая, но у нее уже седые волосы, и мне обидно, что она так любит отца. Хотя он очень заботливый как отец, он делает мне красивые подарки, он не мелочен, но он — ужасный эгоист. Он сам говорит, что к маме вернулся, чтобы спокойно написать докторскую.

Я очень прошу, не читая моего сочинения вслух, поговорить об этом в классе, когда будете разбирать другие работы».

Почему-то я решила, что в сочинении Мещерской речь шла о Соколове. Может быть, потому, что он был самым заметным мальчиком?! Он сидел на первой парте, синеглазый, с пробивающимися белыми усиками и черными бровями, и как-то снисходительно слушал мои лекции.

Я долго его не вызывала по литературе — он попросил месячной отсрочки.

«Чтобы лучше войти в курс дела». Он меня заверил, что по литературе всегда имел четверки, и поэтому меня безмерно удивило его сочинение на тему: «Трагедия «маленького человека» в романе «Преступление и наказание» Достоевского».

Написано было следующее:

«Шел я густым лесом. Вокруг извивались лианы, ухали совы, под ногами чмокала земля, жидкая от грязи. Я не мог понять, день или ночь, я не знал, где север, где юг, я все время видел вдали то леших, то бабу-ягу на помеле, то ковылял неподалеку грязный медведь — в общем, в лесу было не скучно. Наконец, кривая вывезла меня на полянку. Стоял там дом на курьих ножках с надписью «Библиотека», а перед ней — частокол отравленных копий. Они торчали из земли, как зубы, и я смело ринулся на них. У меня не было другого пути, надо было обязательно проникнуть в библиотеку, чтобы добыть роман Достоевского, иначе мне грозила двойка, а это было пострашнее даже бабы-яги. Оставляя куски тренировочного костюма и собственной кожи, я ворвался, преодолев полосу препятствий, в избушку и увидел плакат: «Роман Достоевского «Преступление и наказание» на руках у бегемота». И так мне стало обидно, что я проснулся».

— Что же вы все-таки читали у Достоевского? — спросила я, ознакомившись с «сочинением».

— «Скверный анекдот»!

В классе раздались смешки, многие расценили его ответ как блестящую остроту, и он выкрикнул:

— Ой и серость! Марина Владимировна, подтвердите, что это не туфта, что есть у него такая книжица…

Я сказала, что подобных знаний о Достоевском маловато, что «Скверный анекдот» — не книжица, а рассказ, а его сочинение напоминает мне огромный подъезд к невыстроенному зданию. Входишь, и сразу снова оказываешься на улице.

— Не надо двойки! — проникновенно попросил Соколов глубоким баритоном. — Мы же взрослые люди! Факир был пьян, и шутка не удалась, но я исправлюсь…

Он так просительно-лукаво мне улыбнулся, что я смалодушничала и двойки не поставила. Все же в его «опусе» проглядывала хоть ирония… Но и второе его сочинение — рецензия на телевизионные спектакли оказалась снова «не в жилу»:

Соколов крайне удивился, увидев после этой работы в журнале двойку.

— За что? — широко раскрыл он ярко-синие глаза, которые становились совершенно прозрачными, когда он врал или придурялся.

— За графоманию.

— Это что — вроде болезни?

— Почти. К следующему уроку загляните в словарь и сделайте сообщение на тему — «Что такое графомания». Многим доморощенным поэтам будет полезно.

Соколов не обиделся, он все время старался подчеркнуть, что между взрослыми людьми такие беседы нормальны, но для подобной независимости ему не хватало эрудиции Костровой.

Однако я не теряла надежды, что он может отвечать интересно. Однажды сам он попросил поручить ему доклад по «Тихому Дону» на уроке внеклассного чтения. Всех потряс примитивизм его рассказа. В простоте душевной он взял учебник десятого класса и списал страницы, посвященные разбору романа, а потом занудно пробубнил их вслух.

Я терпеливо дослушала все до конца и сказала твердо:

— На этот раз — новая двойка, самая полновесная. Нельзя считать и учителей и товарищей глупее себя.

Соколов пребывал в глубокой задумчивости до звонка, а на перемене спросил бархатным баритоном:

— А если авансик, Марина Владимировна? В смысле четверки в четверти?