Лариса Исарова - Задача со многими неизвестными

Он уловил на моем лице возмущение и успокоил:

— Не волнуйтесь, на «трояк» я отвечу еще, но «трояка» мне будет маловато… Честное слово, отработаю, не в этом году, так в следующем. Хотите — поклянусь!

— Лучше отрабатывайте тройку сейчас, пока еще не конец года…

Соколов вздохнул, его пушистые усики заблестели на солнце.

— Лень, Марина Владимировна! На улице весна, птички поют… а четверка мне просто необходима для нормального самочувствия. Не совсем же я кретин, как вы считаете?!

Я полистала журнал.

— У вас и по другим предметам тройки.

— По точным наукам — это не считается! Не все должны иметь математическую шишку, а вот литература, история — тут мне не отвертеться от выволочки…

Его густые светлые волосы падали на лоб беспорядочными прядями разной длины и почему-то напоминали мне крыши украинских мазанок из соломы.

— Нет, Соколов, — теперь я устояла перед его плутовской улыбкой, — аванса не будет, оценка — не брюки, которые шьются на вырост. Вы мало читаете, речь ваша упрощенна, литературу вы знаете только по учебнику…

Он вздохнул, помрачнел и удалился бесшумной походкой.

В стопке сочинений «О девичьей гордости и мужской чести» его работы не оказалось. Я вспомнила, что он отсутствовал в этот день, а позже, когда мы с ним встретились, он заявил, что на подобную тему писать отказывается.

— Почему так категорически, если не секрет?

Мы разговаривали после уроков в пустом классе, но он держался непринужденно, точно выступал перед многочисленной аудиторией.

— Надоело острить, да и не верю я в эти словеса, навязли они мне вот досюда…

Он энергично провел ребром руки по шее.

— Вот у меня есть кореш, на два года старше. Девчонок у него навалом, через «не хочу» вешаются. А он все мечтает одну-разъединственную встретить, просто психический. Где взять? Теперь такого качества товара не найдешь, всюду одна синтетика…

Он презрительно смотрел в окно на выходивших из школы девочек, точно перелистывал страницы надоевшей до оскомины книги.

— Скучно, а если и попадется что-то стоящее, так сразу же лезет воспитывать.

Странное чувство у меня вызывал этот мальчик. Он был красив, он пытался о многом судить самостоятельно, но за всем не ощущалось ни настоящего интеллекта, ни таланта, одни претензии, как и в каждом его сочинении.

— О какой же девочке вы мечтаете?

Соколов посмотрел на меня более заинтересованно, чем обычно. Точно надеялся, что нужная ему представительница женского пола есть у меня в «заначке».

— Чтоб не ломалась, не читала проповеди, не декламировала о «девичьей гордости», чтоб, как познакомились, взяла за руку — и на всю жизнь, без расчета, условий, фокусов…

— А вам не кажется, Соколов, — сказала я жестко, — что для такого всепоглощающего чувства мало смазливой внешности? Надо что-то собой представлять как личность? Ведь с неба любовь не валится на кого попало…

Он очень растерялся, обиделся, но его необыкновенно яркие губы скривились в многоопытную усмешку.

— Что я — совсем, по-вашему, огарок? Все девчонки одинаковы, им только показуха нужна…

— Поэтическое чувство к девушке — лучшая защита от грязи и цинизма, говорил когда-то Лев Толстой.

Соколов как-то по-стариковски засмеялся и перебил меня:

— Поэтическое чувство, а где это нынче водится, Марина Владимировна?!

В класс заглянула Ветрова, покашляла. Я совсем забыла, что она ждала меня. Мы собирались с ней посмотреть материалы для очередного номера нашего литературного журнала.

— Входи, мы уже закончили, — сказала я, но Соколов и не думал уходить. Он заглядывал нам через плечо, иронически комментировал заметки, и я не выдержала:

— Вы бы сами написали…

— Да разве его что-нибудь интересует всерьез?! — возмутилась Ветрова. — Только любовные дела на уме, да книжки читает дурацкие, еще бабушкины. Одна «Ключи счастья» называется, я ее видела. Да еще учебник венерологии… наверное, уже отзубрил.

Соколов не смутился, а даже приосанился.

— Ну и что? Нынче без венерологии далеко не уедешь! Вы же читаете литературу по кулинарии?!

— Ну знаешь! — Ветрова даже захлебнулась от возмущения, а Соколов, наконец восторжествовав, гордо удалился своей кошачьей бесшумной походкой.

На другой день он все же принес мне сочинение на вольную тему, назвав его «О гордости, чести и прочей чепухе».

«Напишу не о себе, о своих родителях, ведь яблочко от яблони и т. д. Мамаша у меня жутко гордая, от гордости папашу поедом ела, что не умел жизнь устраивать, как другие. А папаша честь мужскую превыше всего ставил, никогда с мастером не выпивал из принципа, предпочитал соображать на троих с уличными забулдыгами. Вот и получал по наряду пшик. Ну, долго ли, коротко, только стали они разводиться, любовь врозь и черепки врозь. И стали они нас, детей, делить. Мамаша против папаши настраивает, а папаша от переживаний другую заимел, тут уж мы совсем лишние с сестренкой оказались.

Сестренка еще мала, притерпелась, а мне каково? Без отца с гордой мамашей? И вот я все думаю, какое они имели право на нас наплевать? На живых людей, которых породили? Гордость, честь — все это выдумки, чтобы свою подлость оправдывать. Вот пришел я к отцу, а он мне десятку сует, откупается, а в душе его места для меня нет, ненужный сын от нелюбимой жены…

Нет, не верю я в эти сказочки — гордость, честь! И знаю, что когда женюсь, наверное, буду таким же скотом, яблочко от яблони и т. д.

Если вы со мной не согласны, можно поспорить, только не в классе, конечно. Я не против личной беседы…»

Это сочинение вызвало у меня странное чувство: и жалость, и недоумение. Соколов был в нем совсем не похож на того человека, о котором писала Мещерская. Много ранимее, беззащитнее. И озлобленность казалась неустоявшейся. Чувствовалось, что он метался раньше в поисках человеческого отношения, а теперь назло всем и себе самому махнул на все рукой, в надежде, как он любил повторять «авось, кривая вывезет…».

Через несколько дней я ехала в метро, в часы «пик». Народу в вагоне было так много, что люди утрамбовывались вплотную друг к другу, точно тщательно подогнанные часовые винтики. Мне повезло, меня прижали к противоположной двери, в нее не входили и не выходили, и я могла смотреть в темное бархатное стекло, в котором только при движении изредка мелькали красные искорки аварийных ламп.

И вот в таком положении, почти распластанная по двери, я услышала сзади разговор. Почему я прислушалась? Не знаю, может быть, голоса показались знакомы, но я не сразу повернулась, чтобы проверить свое предположение.

— Как ты мог, после всего?!

— Прекрати!

— Только тряпка, только человек без руля и ветрил способен так опуститься!