Лариса Исарова - Задача со многими неизвестными

Примак старательно оттаптывала собственную туфлю.

— Просто эта роскошь сейчас не для меня…

— С каких пор?

— Дома решили, что я буду держать в экономический.

Она ниже опустила голову, разглядывая грязный носок туфли.

— Хорошо, не ходи.

Глаза ее были откровенно страдальческими, когда она сказала:

— Поймите, вашей литературой сыт не будешь, это не специальность в наше время. Вот моя мама кончила пединститут — и что? Она простой библиотекарь…

— О чем же ты мечтаешь?

— Я же годна и на что-то более серьезное, вы сами сказали, что я способная. Я ведь могла и отличницей стать в прошлом году, если бы захотела. Но тогда можно было еще себя не насиловать, а сейчас — десятый, я должна его кончить без троек…

— Ну, иди, здравый смысл… — сказала я, и тут она вдруг обиделась.

— Смеетесь? А иначе сегодня нельзя, это не ваше время… — Тон ее был убежденный и страстный: — Над мечтателями сейчас не просто смеются, их за дураков считают…

— Нет, я не смеюсь, — мне стало тоскливо. — Жаль, конечно, что ты, с твоими способностями, решаешь жить по чужой подсказке, пусть по родительской, но по подсказке…

— Они лучше жизнь знают… — она упрямо поджала губы и ушла, наматывая косу на палец.

Весь год эту девочку не было слышно, она остервенело занималась, отмахнувшись от всего, что ее радовало раньше. Она не ходила с классом в кино, она не посещала лектория, она отказывалась от любой дополнительной работы по литературе, она даже перестала читать все, что не относилось к программе.

С Сашей Пушкиным они не общались. Она чаще всего смотрела вниз, когда он приближался, а он — поверх ее головы.

Правда, однажды на контрольной по математике, итоговой контрольной, Примак стала «тонуть», и тогда он бросил ей шпаргалку.

Шарова рассказала об этом с возмущением.

— Представляете — взяла, никаких принципов! Мальчик порвал с ней без всяческих причин, а она берет от него шпаргалку…

Ведь в классе никто так и не узнал о причине их разрыва. И девочки Примак жалели, а она принимала их сочувствие с кротким видом…

Когда в школе был проведен «последний звонок» в последний день занятий и учителя с цветами в руках спустились со сцены, ко мне подошла мать Примак, женщина в тонких очках и с внешностью героинь Чехова, — белая блузка, черный бантик у ворота, седые волосы валиком вокруг лица. Она очень долго мялась, пока попросила, чтобы я позволила Зое на следующий год посещать факультатив по литературе.

Я ее не поняла.

— Как на следующий год? Она же кончает школу в этом…

Мать Примак смущенно покашляла.

— Вот именно… после того, как она поступит в институт…

— Ничего не понимаю.

Она взяла меня за руку, точно успокаивала. Ее рука была прохладная, сухая.

— Мне ее так жалко, она так мучается, что должна жить без литературы…

— Почему должна? Да кто ее заставляет?

Мать Примак улыбнулась с таким видом, точно я тяжелобольная, с которой не спорят ради ее собственного здоровья.

— Жизнь, милая Марина Владимировна. Не надо ханжить, ведь ваша работа, как и моя, оплачивается совсем не так, как следовало бы… Сколько вы тратите времени сверх ставки? Бесплатного времени, не учитываемого?!

— А удовлетворение от работы — ничего не стоит? Она скорбно покачала головой:

— Им семью не прокормишь… Мы с мужем староваты, мы боимся, что не успеем их полностью поднять на ноги — Зою и ее брата, ей и оставаться за старшую…

Она вздохнула, отпуская мою руку.

— Нельзя же только о себе ей думать…

— Хорошо, — сказала я, чтобы закончить этот тягостный для обеих разговор, — пусть приходит на будущий год на факультатив.

Примак просияла:

— Прекрасно, побегу ее успокоить, нужно, чтобы у нее был стимул перед экзаменами…

Я заметила Зою Примак, она не вышла из зала, как другие десятиклассники, она стояла у двери и тревожно смотрела на мать.

Сочинение на аттестат зрелости эта девочка написала очень сухо и формально. И когда вечером, солнечным и душным, в кустах сирени во дворе, на консультации по литературе, я объявляла десятиклассникам отметки за сочинение, она стала дальше всех, чтобы не встречаться со мной глазами.

Я сказала, что некоторым снизила отметки за фарисейство.

— Кого вы имеете в виду? — визгливо спросил Медовкин, оскорбленный своей четверкой.

— И вас также, а кроме того — Джигитова, Соколова…

Все примолкли.

— Эти мальчики позволяли себе нигилистические выходки, высказывания, они столько язвили по поводу недостатков нашей жизни, не сделав ничего, чтобы их исправить, за критику ведь денег не берут, это один из способов показать свою незаурядность… Почему же они теперь позволили себе такие трескучие фразы?

— Можно подумать, что вы никогда не лгали, — сказал Соколов, его серебристо-белые волосы нимбом стояли вокруг головы в лучах заходящего солнца…

— Душой не кривила…

— Сказки! Как можно в наше время всегда говорить правду?! — он ехидно посмотрел на Мещерскую, Ветрову. — Думаете, эти барышни с вами искренни? Подделываются, будьте уверены, знают, что вам нравится, и прикидываются ангелочками…

— Ха, да кто меня в институт примет, если я напишу в сочинении: не люблю «Любовь Яровую»? А стоит ли ради этой дамы рисковать будущим? — Джигитов презрительно кривил губы, с вызывающим видом оглядываясь на единомышленников. Они даже на секунду не верили, что можно жить, добиваться своей цели, не поступаясь убеждениями.

— Что делать? — развела вдруг руками Примак. — У нас уже есть опыт. Ведь далеко не со всеми учителями можно говорить откровенно, иногда потом прославишься на всю школу… Если бы ты не стал огрызаться с завучем…

Она в упор посмотрела на Сашу Пушкина, и впервые за год он ей ответил:

— Для меня главное — самоуважение…

— Вот эгоист! — возмутился Зоткин. — Всегда он только о себе.

— А не вредно было бы о классе подумать… — поддержал его Петряков.

Примак самодовольно приняла их поддержку, а Лисицын воскликнул из-за спин товарищей:

— Все воспитываете, воспитываете и не надоест?!

— Нет, не надоело! — сказала я. — Если вы теперь обо этом не задумаетесь, дальше будет хуже.

— Для кого? — иронически изогнул губы Медовкин.

— Для окружающих.

Кажется, мои напутствия были не очень «мобилизующими» перед устным экзаменом, но я не могла иначе.

Зоя Примак одна из первых поступила в экономический институт, сдав все экзамены на пятерки, но, когда она осенью пришла ко мне, я ее не узнала. Ей можно было дать двадцать пять лет. Это не была взрослость, это было какое-то странное постарение.

Она очень гладко зачесывала свои вьющиеся волосы, она носила некрасивые черные очки, она была одета в дорогой брючный костюм, но с ее лица ушло, отлетело то, что делало ее иногда миловидной — увлеченность юности, сияние восторга, озарявшее ее всегда при знакомстве с произведениями искусства.