Маргит Каффка - Цвета и годы

Вдруг бледная восковая рука приподнялась, неуверенно блуждая над столиком с курительными принадлежностями, будто призрачная птица, парящая в полутьме. Мама подошла, зажгла сигарету, вложила ему в пальцы и молча присела у изголовья. Я следила за огненной точкой, которая с усилием, неровно, как в агонии, вспыхивала в сгущавшихся сумерках. «Закури, голубчик… и ты», — чуть слышно, натужно прозвучала ласково-смиренная просьба. Они задымили оба, — мама, правда, только для вида, не сводя глаз с больного. Подушка, одеяло бледным расплывчатым пятном выступали из полумрака, будто странное туманное облако. Нависла глубокая тишина.

Внезапно мать встала, приблизилась к нему, мягко, нежно коснулась лба, лица, помедлила немного и вернулась к окну. «Уже похолодел», — сказала она шепотом, опустив голову, и я увидела слезы на ее щеках. В опущенной руке она держала недокуренную сигарету, которую высвободила из коченеющих пальцев. Бережно отнесла ее мама к столику и с предосторожностями положила в ящик, — сохранить как грустную драгоценную реликвию.

Петера погребли согласно его желанию. Многочисленные городские знакомые провожали его в последний путь, почтив безмолвной печалью на кладбище. Все уже как-то свыклись с тем, что Петера словно бы и не существует. Был он уже немолод, прежние сослуживцы после его ухода на пенсию успели о нем позабыть, про маму же было известно, что у нее маленькая годовая рента и с голоду она не помрет. Так что ей от души пожелали немножко вздохнуть теперь, хваля в один голос ее преданность больному и терпение. «Ну, вот, черед за нами! — пробормотал вечером Денеш, трясущимися руками набивая трубку. — Уходят, уходят, много народу ушло. Там уж отдохнут. Что ж, будем своего часа ждать, ничего не попишешь. Каждому свой срок определен!..»

Но ему самому все это еще не мешало со вкусом посасывать чубук и смаковать, причмокивая, доброе столовое вино. Бывало, достанется бочоночек в счет гонорара за какой-нибудь высуженный патент на виноторговлю, так он уж празднует, не напразднуется, поднося к лампе стакан, рассматривая на свет его золотистое содержимое. А иной раз я только диву давалась, глядя, какие порции жаркого и всякого вареного теста поглощает он за ужином. «Болезненный аппетит!» — мелькало в голове при виде его сине-багрового лица, толстой раздувшейся шеи… Однако не заставляли себя долго ждать и недели поголодней, когда на стол мне опять выдавались мизерные суммы. А однажды Денеш вообще не пришел ужинать домой, снова где-то застрял. «И на чьи это он деньги угощается, у него и полфоринта с собой нет!» — устало недоумевала я.

На другой день утром на улице перед домом послышались цыганские скрипки. «Ох, черт, только этого недоставало!» — вскипела я. Было уже светло, служанка ушла взять мяса в долг, и я, в чем была после уборки, — домашнее платье, рваный передник, пропыленный серый платок на голове, — в том и кинулась опрометью турнуть их. «Не выходи так, мамуся!» — крикнула вдогонку Марча, увидев меня из окошка. Но я уже не слыхала… Только выбежала, а Банко-сын как грянет мне навстречу мою старую, которую я все просила повторить еще его отца: «Листок сизый, виноградный…» «Со днем ангела!» — гикнул-крикнул другой цыган и залился длинной скрипичной фиоритурой. «Господи Иисусе, кому же это могло на память прийти, что нынче мои именины? Спятил он, что ли, этот Денеш?..»

запел, затянул у них за спиной приятный хрипловатый и будто знакомый мужской голос.

Там, у ворот, прислонясь к столбу, рядом с мужем стоял Эндре Табоди…

Лет десять, наверно, прошло, как я видела его в последний раз, и то мельком, в комитатском собрании, а после на маленькой желтой бричке, сгорбясь проезжавшим по улице; а с глазу на глаз — никогда, с тех самых пор… бог весть каких. И вот он поднял на меня красные, затуманенные хмелем глаза, взял мою руку (загрубелую, с неподстриженными, обломанными ногтями, ох!), поцеловал и сипловатым от выпитого вина, но милым мне голосом опять затянул песню давних моих времен:

Сколько морщин, сколько борозд на смуглом лице… подбородок в щетине… зубы поредели…

Девочки, конечно, тут как тут, все три выскочили и пригласили гостей заходить. Цыгане ввалились за ними. Ужасно все это понравилось моим маленьким плутовкам: песни, музыка и старый мамин обожатель к тому же, вот это да! Марча тут же бросилась хлопотать, накрывать на столик перед террасой, между двумя акациями. Жужка, ни мало ни много, за вином посылает девушку, и я краем глаза замечаю: сует ей в кошелку что-то в бумажке. Уж не колечко ли свое с синим камушком отдала заложить?.. Клари всегда выражала немножко аффектированное пренебрежение к цыганской музыке, которой «не выносит», но тут и она, не устояв, берется сварить мужчинам черный кофе на летнем очаге, согнать хмель. Я отлучилась накинуть что-нибудь впопыхах и отыскать коробочку с рисовой пудрой — остатки прежней роскоши, в подзеркальнике, в шкатулке, на самом дне.

Когда я вернулась, они уже чокались под желтеющими акациями, на свежем осеннем воздухе. И девочки уселись. Я тоже протянула бокал Денешу, налить, и чокнулась с Табоди.

— Ах, хозяюшка, хозяюшка, — в приливе пьяной чувствительности твердил он, подперев щеки кулаками и глядя мне в глаза с грустным одушевлением. — Мы ли это с вами? Сон это или явь?

— А может, мы вообще с вами не виделись наяву? Во всяком случае, как сейчас… среди бела дня.

— Вот-вот, верно сказано… Магда! Гм. А что, если так и надо было — среди бела дня?

— Боже упаси!

— Кто знает?

Денеш потянулся за бутылкой и неверной рукой стал наливать Эндре, с трудом попадая в стакан.

— Пускай поразвлечется молодежь, подразнит друг друга. Верно, Марча, Жужка? Не будем маме мешать.

И довольная, игриво-ехидная улыбка старого сатира расплылась на его туго налитом, красном, блестящем, словно готовом лопнуть лице.

— Тебе легко шутить! — оборотись к нему, возвысил голос гость. — Конечно, мы состарились, правда твоя. Но ты с тремя милыми дочками-красавицами сидишь. А мне этого не выпало! Как скончалась жена, два года будто зверь дикий живу, ей-богу. А у тебя тут скатерть-самобранка, уют домашний!.. Узнаю, узнаю прежнюю Магду. Чисто, красиво, опрятно все, сад, дворик, терраска. Достаточно взглянуть на эти старые охотничьи трофеи над входом, на кадку с олеандром… Кадка зеленым покрашена, скамейка — красным. Да у вас цветы, и те словно нарядней цветут! Вот это жена так жена! Другой не сыщешь такой, верно, друг? Ну, если ты этого не ценишь, если хоть словом ее когда попрекнул…

— Ну, что ты, приятель! Дружно живем, — замотал головой Денеш, сам, видно, веря себе в эту минуту.