Маргит Каффка - Цвета и годы

— С какой женщиной выпало тебе свою лучшую пору прожить! — в горестно-хмельной экзальтации восклицал Эндре. — И три обворожительные создания возле, боже ты мой. Меньшая уже с мать… но больше всего средняя похожа, вылитая мама. Цыганочка бледнолицая! Господи, господи! Выпьем, Дини!

Кларика вынесла отцу теплое покрывало завернуть подагрические колени.

— Запахните пальто, Эндре! Теперь свежо по утрам, — тихонько сказала я и сама поплотнее закуталась в гарусный платок.

Мы переглянулись с дружелюбно согласным кивком, с видом всепонимающим и всепрощающим… Было, но поздно жалеть.

Когда-то перед разлукой задумывались мы о старости. Расстанемся, но пусть, мол, на будущее память сохранит, — прекрасное воспоминание на склоне лет. Так вот оно, это прекрасное мгновение. Можем предаваться воспоминаниям, созерцая свои морщинистые лица. И… что же тут прекрасного? Ничего. И стоило?..

Цыгане поели супа из кислой капусты с колбасой, выпили горячего кофе и с новыми силами ударили в смычки. Табоди негромко подпевал, и звук его голоса — тот, полузабытый, хрипловато-задушевный, мягко вибрирующий — вдруг пронзил мне душу однажды испытанным, до слез щемящим горьким и сладостным чувством… Я закрыла руками лицо и на миг обратилась в слух, как, бывало, после бальной, горячим розовым вихрем пронесшейся, протанцованной ночи.

— Эх, Жужика, цвет ты мой черешневый, бутон розовый, чудо благоуханное!.. Ну, поверни же головку, взгляни колдовскими очами… пожалей старика, вот так!

Я подняла голову и рассмеялась. То-то старый чудак!

— Что, сударыня, смеетесь? Не вам, думаете, в любви объясняюсь, если дивной этой ягодке литании пою? Не бойтесь, не нашлю порчу. Ведь это ваша пара погибельных глаз смотрит с ее бархатистого личика, — это вы глядите на меня… Нет, все ваши прабабки до семьдесят седьмого колена: вглядываются, кружат беспощадно голову. Не глаза, а зеркальца приворотные… колодцы бездонные вглубь земли, до самой середки…

— Смотри ты, Жужка, разошелся, разворковался как! Того гляди, песней зальется.

— Магда, время ушло, я не спорю, нас разбросало… Или нарочно оттолкнули мы друг друга. Почему?.. Не знаю. Не поняли, наверно, до конца, что же нас свело. Да, видимо, и не это самое главное. Не усмехайтесь! Знаете, Магда: я вот зажмурюсь иногда, не думая ни о чем, и передо мной неожиданно всплывают ваши глаза, живые, как наяву. И даже не в том дело… Вообще при слове «женщина, жена» я всегда бессознательно подразумевал как бы вас. А по сравнению с этим так ли важно, что мы не под одной крышей прожили эти двадцать пять лет?.. Жизнь… чего она стоит, наша жизнь. Но где-то, когда-то мы с вами уже встречались… и не раз. Словно все ваши бабки манят в свои объятия из глазок вашей дочки.

— Все это, Эндре, не больше, чем красивое стихотворение! Но хорошо, что вы произносите его. Это честно, благородно с вашей стороны. Жизнь и правда немногого стоит, потому что конец у всех один. Но как бы она у нас ни сложилась, все лучше, чем стариться вместе. Всю жизнь вместе — нет, не дай бог!.. А так, по крайней мере, скажешь друг другу и это с тобой — и нечего больше желать. Слово — высший в жизни дар!

И я встала. Домашние дела не ждали, и хотелось согреться у плиты: утро было прохладное, трава росистая, а туфли на тонкой подошве. Выйдя позже, я застала танцы в полном разгаре. Явились откуда-то и два наших бывших репетитора, уже зачисленных в Пеште в университет, и молодежь кружилась, вертелась на жухлом, тронутом заморозками газоне. Чардаш следовал за чардашем. А по улице солидно, деловито шли люди, кто на базар, кто на работу, и только головами качали, поглядывая за забор. Со страниц местной газеты не сходили объявления о распродаже нашего имущества с торгов, и дядя Иштван то и дело покупал у нас что-нибудь для отвода глаз, подавая затем иск об исключении этого жалкого скарба из описи. Лавочник всем встречным-поперечным жаловался, что мы ему долг не отдаем.

— Ничего, Денеш, крепись! Что там оракул сказал? Пей! Видишь, я тоже пью! Держи, Банко, банкноту. Чего уставился? Отец твой и покрупнее клал в карман… Гуляй, пока можно!.. Магда! Говорят, ваша мама, когда выезжала, прокляла Телегд, — чтобы никто им пожизненно не владел, чтобы каждый владелец разорялся. Так вот, сбывается пророчество-то. Крышка скоро мне. Ну и что, подумаешь… Пристроите где-нибудь здесь, в управе. Не за кого мне плакать-убиваться. Эх, выпьем, что ль… пропади все пропадом.

Я опять поднялась, чтоб уйти. Испугалась, как бы он под конец не оскорбил моего странно-торжественного похоронного настроения. «Смотри, как начнут непристойные шутки отпускать, идите в дом!» — предупредила я Марчу, самую серьезную.

Хмурый, скучливый день потянулся потом. Девочки нехотя сидели за своими книжками. Денеш с опухшим лицом, разинув рот, из которого текла слюна, лежал в столовой на диване и храпел.

Я бродила в каком-то странном состоянии, не зная, за что приняться, только перекладывая все с места на место. Достала старье для штопки, опять убрала. Будто что-то еще должно сегодня случиться, произойти. И ни с кем не побранилась за целый день, даже с прислугой. Что это еще вдруг нашло на старости лет?

Серые, рано сгустившиеся сумерки плотной пеленой окутали коричневый репсовый гарнитур в маленькой комнате, дешевые вазочки и тканые салфеточки; шить стало совсем темно. И, повинуясь внезапному порыву, я встала и подошла к роялю. Бедный старый инструмент осклабил свои пожелтевшие зубы. И я украдкой, робко, стыдливо пробежалась по клавиатуре отвыкшими, негнущимися, огрубелыми от работы пальцами. Ой, как плохо! Сколько лет не прикасалась. Но должно ведь получиться; вот, кажется, вспомнила. Знакомая мелодия, своеобразная, меланхоличная, — полонез, который я когда-то играла. Когда? А, помню: Денеш Хорват ноты принес, когда стал у нас бывать, и показал трудные места. Как усердно я его разучивала, понравиться хотела… И вот, пожалуйста: не забыла! (Краем уха я слышала шарканье его ног у порога. Вышел? Или вошел и присел?) Помню еще, оказывается, эту польскую вещицу, стоп, не ту клавишу ударила, еще раз, вот так. Нежный, мягкий, вкрадчивый напев, как ласковое тепло остывающей печки; как будто старинные дребезжащие часы с музыкой отстукивают менуэт с грустно-старомодным изяществом, и пудреные парики, шелковые бантики на лодыжках покачиваются в такт на балу прабабушкиных времен… Кажется, у гроси в старом шкапу видела я такую картинку. Тра-ля-ля!

Невзначай я обернулась. Он и в самом деле сидел на диване в уголке и, прижав носовой платок к глазам, беззвучно плакал навзрыд. Плачет. О, господи…

Что это с ним? Он еще, значит, способен чувствовать — музыкальную пьесу или вообще убожество своей жизни? Или так просто, с пьяных глаз, от старости, от немощи?.. Бедняга! Подойти к нему… коснуться руки, головы?.. Как бы не так. Чтобы завтра или нынче же с безжалостной, убийственной иронией насмехаться, колоть друг друга этой своей сентиментальностью? Нет, слова уже не в силах нас сблизить. Глупое, прекрасное мгновенье смягчило, соединило, ну и схороним, замкнем его в груди, чтобы завтра или даже сегодня продолжать браниться дальше… Да и что скажут девочки, вздумай мы сейчас мириться вдруг ни с того, ни с сего. Мы уже привыкли так; для нас выхода нет.