Маргит Каффка - Цвета и годы

Со мной все обстояло иначе. Я тоже, пораженная, растерянная, спрашивала себя: а не на самом ли деле чуяли мы мужчину в железной воле, пламеневшей в его певучих речах, — не в том ли весь секрет? Что же, очень может быть… И я не исключение! Давно вышла я из того возраста… но не так ведь все это просто, не прямо же зависит от физиологии! Нельзя подобные чувства взять и дерзко упростить, переименовать. «Любовь — и моя жизнь! — грустно улыбалась я про себя. — Кто знает, какая любовь была в моей жизни истинней, именно потому, что отвлеченней, безотчетней, отрешенней от всего такого… Может, я вообще не знала настоящего, большого чувства, — такого, что превыше всего! Бедный Розверич!..»

Душевное напряжение после его отъезда и правда стало спадать, а моя внутренняя жизнь — возвращаться в привычную, более земную будничную колею. Но вспомнить было все-таки отрадно. В церковь я продолжала ходить (хожу и посейчас, — это все, что осталось), но вера моя не вернулась в прежнее горячечно-возвышенное состояние, утратив живую приподнятость, особую взволнованность и удивленность. Позже, приезжая на каникулы, мои ученые дочки много чего объяснили и порассказали; Марча до сих пор мне книжки присылает. Я их много перечитала и обнаружила, что другие мироистолкования куда интересней и многообразней; что и наука, хотя огорчительно непрактична, — тоже священная борьба за человека. Но та моя восторженная вера была, кроме того, прекрасна . Жаль поэтому, что я на всю жизнь не сохранила ничего от того настроения. Не было, наверно, достаточной склонности и фантазии, вот и не пустило оно глубоких корней. Однако упрямое предчувствие подсказывает: перед смертью все-таки не устою, призову священника исповедаться… там уж не до умствований!

Бедный Денеш… Когда с Жужанной Кепиро — она сама вызвалась помочь — взгромоздили мы кое-как тяжелое, стынущее тело на кровать («не в своей постели помрет, душа не успокоится», — шепнула моя помощница), он захрипел, уставил на меня безжизненные, осоловелые глаза, в которых мелькнуло на миг что-то осмысленное, будто узнал, и, уцепясь за мою руку, затрудненным, неуклюжим, напряженным движением потянул ее к губам… Что ему захотелось? Поцеловать — или, может, укусить? Не знаю. Просто не вылившийся в сознательное намерение смутный проблеск, порыв впавшего в полуживотное состояние паралитика. Так или иначе, я в слепом ужасе вырвала руку и дрожа убежала в другую комнату. Жутко отталкивающим и непонятным для меня, живой, стало уже все в этом полутрупе. И даже придя в себя, я больше не приближалась к его постели, только с порога поглядывала на опухшие опущенные веки, отвалившуюся челюсть, горой вздутый живот под одеялом. Уже несколько недель в квартире стояло еле переносимое зловоние заживо разлагающегося тела.

Наконец мягким осенним солнечным утром случилось это . Погрузясь в себя, я тихо прохаживалась по слабо греющему солнцу. Зайду в переднюю комнату, сяду на репсовый диван, несколько раз кряду прочитаю «отче наш», сложа руки на коленях. Выйду на кирпичное крыльцо, стяну на груди красный гарусный платок… Потом накрыла чистенький отлакированный столик в саду выпить кофе на завтрак и загляделась в синеватую даль. «Итак, свершилось», — думалось с кротким умиротворением. Где он теперь, что с ним? Куда девается, как исчезает человек? В какую минуту перестает существовать? Сколько безмолвных тайн. Но в тот момент все казалось простым и очевидным. Разве он сегодня скончался? День ото дня что-то отмирало в нем, бог весть, с каких пор… Может, мы с самого рождения начинаем умирать. А увядшие цветы, они куда деваются? А ведь тоже живут и цветут, — существуют!.. Я поднялась и методично, по стебельку, стала сламывать виолу, просвирняк, мальву, базилик, все подряд, положить в гроб. Сходила за кухонным ножом и с олеандров тоже срезала еще не опавшие нежно-розовые цветы, то и дело отлучаясь к калитке: прохожие — чиновники по дороге на работу, бежавшая к мяснику соседская прислуга, молочницы, разносчицы — все здоровались, осведомлялись, как больной…

Когда в одиннадцать Жужанна позвала меня в дом, покойный уже возлежал на смертном одре с подвязанной белой салфеткой челюстью, с серебряными форинтами на обоих глазах. Это она положила, «чтобы получше прикрылись».

Почти три года минуло. И вот я сижу в этом домике у швабов, где занимаю одну комнату окнами на улицу. В ней — старый коричневный гарнитур и множество всякого чищеного-перечищеного, тридцатилетней давности старья, которое всю жизнь меня сопровождало. Возле дома олеандры — из отростков, срезанных еще с гросиных деревьев, и несколько клумб: алые мальвы, базилик да просвирняк. Устроюсь там и читаю под летний предвечерний благовест, угощаясь кофейком и угощая приходящих убираться женщин. Но бывает, что неделями никто не заглянет.

С дочками все в порядке. Марча преподает в Пеште в женской гимназии — и на отличном счету. Они там вместе с Серен, дочерью бывшего маклера Липи (он теперь разбогател, домовладелец) — еще в ученические годы подружились. Я была сначала против, но Серен успела стать с тех пор «Сереной Синери», знаменитой поэтессой, и пишет странно-красивые любовные стихи. Они вот не боятся, не зарывают в землю способностей, эти дочки маклеров… Моя средняя, Жужи, пошла работать в аптеку в большой провинциальный город («потому что в аптеке — аптекарь!» — трунила старшая) и недавно обручилась с владельцем. Приданое ей дает Марча, она и мне больше всего помогает, хотя я не прошу, обхожусь тем немногим, что сама получаю. Клари тоже кончила, пока что живет уроками музыки, но ей обещано место в одной пештской школе. Марча уверяет, что Клари влюблена в своего бывшего учителя, известного пианиста. Ну, что ж! Она себе может позволить такую роскошь, ей нет необходимости спешить замуж, чтобы прокормиться… Все три устроены и во мне, моей любви и заботах не нуждаются. Время от времени пишут, но заезжают все реже.

Светлая, невозмутимая тишина царит вокруг, колокольный звон слышен необыкновенно чисто, отчётливо. И я долго могу так просидеть, в одиноких думах, уронив руки на колени, рассматривая, перебирая и перенизывая цвета и годы своей отошедшей в далекое прошлое жизни.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.