Маргит Каффка - Цвета и годы

— Вера, — поучал он, — внутри, а не вне нас. Вера — это состояние души, уступчивое доверие сердца, смирение и преданность. И это главное. Вот вы уверовали, что земля круглая и вертится вокруг солнца. Но уважать авторитеты требуется для этого допущения не больше и душе оно дарует не более, нежели допущение противоположное. Вера, как сказал апостол Павел, движет горами, но силу ей дает любовь… Так зачем все эти заботы, борьба за жизненные блага, за место под солнцем? Какое все это имеет значение, если свободен дух? Первые христианские пресвитеры были по своему положению рабами или ремесленниками. Кто заботится о цветах полевых? Лучшие наши стражи в сей жизни — смирение и непритязательность; вернейшее спасение от всяческих страхов — взор, поднятый к небесам. Nolite timere [54] Да не убоитесь (лат.) . , аллилуйя!

Кивая, склоняла я голову с удивительно умиротворенным чувством. В комнате с репсовым гарнитуром тихо потрескивала керосиновая лампа, на улице раздавались мягкие, глухие шаги по глубокому свежевыпавшему снегу. «Много ль у меня в жизни было таких уютных, теплых, мирно-задушевных зимних вечеров?» — мелькало в голове… Из соседней комнаты доносился тяжелый сонный храп.

Все усердней стала я посещать церковь, исповедоваться, жертвовать на разные нужды. Недавно гостившая у меня Марча сказала как-то, что появился новый способ лечения нервных недугов: больных просто расспрашивают, допытываясь, заставляя рассказывать о себе, и они успокаиваются, исцеляются. Так вот, церковь, по-моему, изобрела это гораздо раньше и применяет шире, щедрее и совершенней. В исповедальне, припав к лиловому бархатному подлокотнику, я все без утайки изливала духовному отцу: о чувствах своих, поступках и метаниях. И сразу наступало полное душевное отдохновение, мир, покой. А с каким умом, тактом и серьезностью направлял, врачевал мою душу этот незаурядный священнослужитель! Я скоро нуждаться стала в нем, как во враче, наставнике, опоре на жизненном пути. С полузакрытыми глазами откинувшись где-нибудь сзади на скамейке, созерцала я притененные, застилаемые ладаном церковные своды и волшебные полосы света, которые сквозь рубиновые и смарагдовые оконные витражи райской радугой падали на мозаичный пол и статуи святых, теряясь в складках их одежды. Или вперяла взгляд в алтарь, в сонно-белом кружеве, в тускло-золотом мерцании, в легкой, зыбкой фата-моргане тонущий вдали. Там прохаживался, двигался Розверич, и его бело-желтое церковное облачение тоже казалось светлым воздушным миражем, баюкавшим и усыплявшим. Наклонялся, двигался, поворачивался бесшумно и бархатным голосом, гипнотически наговаривал, повторял нараспев все те же таинственные, непонятные, завораживающие слова…

Туманным февральским утром — я только что, полуочнувшись, вышла на кощунственно резко блестевшую снегом улицу — мне бросилась в глаза старушоночка в муаровой накидке, усердно семенившая впереди. Я узнала ее по старой, видавшей виды шляпке с бисером и, поравнявшись, тихо поздоровалась. Это была Илка Зиман.

— Доброе утро, милочка, доброе утро! О, Магда! — протянула она ручку в нитяной перчатке и опять спрятала в облезлую, траченную молью муфту. — Давненько тебя не видела, ты… ты, мужняя жена! Ну, да кто богу молится, тот хоть у церкви встретится…

Я кивнула, молча разглядывая увядшее, сморщенное лицо, седые клочковатые волосы, всю ее неряшливую, поохивающую, покашливающую суетливую старческую фигурку. Боже мой, как сдала! До чего быстро время летит!..

— Ну, как вы там, душенька-племянничка? Он-то как, бедный, несчастный человек?

— Он, Илка, и не человек уже. Еле говорит, почти ничего не понимает. Только что дышит да ест. Навести его, танти, если хочешь.

— Да зачем же, милая Магда? Я еще другим его помню, зачем мне его видеть таким. Да, досталось тебе, бедняжке: ухаживать, ночи не спать. Но, знаешь: в этом дурацком мире за все рано или поздно приходится платиться! Пожил, бедняга, пошатался, поездил по свету, еще до нас порасстроил здоровье всякими этими удовольствиями. А мог бы еще пожить! Шестьдесят один… нет, шестьдесят два! Тихо-мирно пожил бы себе еще, правда ведь? Ну, бог тебя благослови! Приятно все-таки встретиться, хоть по дороге из церкви.

Мутные слезки выступили у нее на покрасневших глазах. Откашливаясь, высморкала она замерзший нос, и мы еще раз пожали друг дружке руки… Зимним утром, по пути из церкви домой.

И эта зима прошла… и весна… Наступило лето. «Неделю, две, больше не протянет», — сказал наконец Якоби. И будто огромный тяжкий камень отвалился от сердца, исторгнув облегченный вздох: смиловался господь! С новым, удвоенным старанием принялась я обмывать, обихаживать это беспомощное, параличное тело. На пенсию его, однако, не уволили, подумали обо мне… Вот уходит и он… а скоро и я за ним: на семьсот форинтов вдовьей пенсии в год долго не заживешься. Значит, конец?.. О, господи! Как же это не сумели мы хоть подобрее быть друг с другом. Сказать ему что-нибудь, объясниться, помириться перед смертью? Поздно!.. Он уже без сознания, без языка.

И еще одно событие произошло той весной: уехал Розверич, капеллан-златоуст. Его куда-то вдруг перевели. Не знаю уж, имели под собой почву робко-недоверчивые подозрения и язвительные пересуды, которые связывали его удаление с женщиной, другой секретаршей нашего церковно-попечительного совета. Была это еще красивая тридцатилетняя девушка с приятным, чистым лицом и серьезным открытым взглядом, которая решила целиком посвятить себя молитвам и богоугодным делам. И вот Розверич якобы слишком часто обедал и ужинал у них, за полночь засиживаясь за душеспасительной беседой… И по улице даже, по улице (господи, спаси и помилуй!) ее провожал. «В лавку-то, в лавку за материей на одежонку нищим ребятишкам неужто вместе нужно было ходить?» — злорадно вопрошало торжествовавшее победу протестантское общественное мнение. «Два года город будоражит, согласие разрушает между верующими разного исповедания, совсем женщинам голову задурил, а почему? Да потому, что втрескались они все в него; господа нашего Иисуса Христа в сводники взяли себе», — злопыхательствовала улица Мадьяр.

Дело, конечно, разъяснилось бы, этот праведной жизни человек сумел бы оправдаться, но не пожелал, тотчас попросившись в другое место. И графиня, сожалея, что не может его разубедить, устроила ему перевод. А может, и впрямь тут примешивалось чувство, его самое первое, робкое, эфирное святое пробуждение, борьба с собой и боязнь, — что и поторопилась догадливо раздуть, расписать грязная фантазия обойденных, отстраненных? Все мы, в конце концов, люди! Не надо ему было, наверно, отступать, обращаться в трусливое бегство; но кто знает, какое крушение свершилось, какая безмолвная драма разыгралась в этой суровой, непреклонной, воинствующей юной душе?.. Стоило ему, однако, уехать, и весь этот одурелый, взвинтившийся, экзальтированный и внезапно грубо посрамленный город тотчас глумливо сбросил венец благочестия, вериги долга, которые тот возложил на него своими удивительными, западающими в сердце речами. «Втюрились в него!» — захохотали все разом: мужчины, лютеране, соседний городок. И сами его приверженцы, устыдясь, умолкли и примкнули к стану глумящихся, как ученики, малодушно предавшие Христа. Для них это была просто мода, прихоть, развлечение на два сезона! А потом пошло прежнее: цинизм, двусмысленности, разнузданное веселье и шумливая показная простота. Слишком невелико было время, чтобы переделать, возвысить, облагородить несколько сотен человек. И поминали его уже только с лицемерной жалостью или пренебрежением: неловко стало, что поддались-таки внушению, в святость вздумали поиграть.