Шейла Хети - Материнство

Прошлой ночью, лежа со мной в постели, Майлз сказал: «Никто не думает, когда видит бездетную гей-пару, что их жизнь лишена смысла, глубины или содержания, потому что у них нет детей. Никто не смотрит с жалостью на двоих парней, которые вместе сто лет, любят друг друга, довольны работой и, возможно, все еще трахаются, но решили не заводить детей. Никто не думает, что в глубине души они сознают, насколько пуста и мелочна их жизнь лишь потому, что они не отцы. Никто так не думает! Сама эта мысль нелепа и смехотворна! Или возьми, к примеру, пару лесбиянок, которые могли бы при желании завести детей, но по каким-то причинам от этого отказались. Теперь им по пятьдесят-шестьдесят, и посмотри на них: какие замечательные пары, с какой легкостью и уверенностью они держатся, не нуждаясь ни в чьей благосклонности. Кто, глядя на них, подумает, что в глубине души они, должно быть, сожалеют о том, что не стали матерями? Никто! Предполагать такое оскорбительно и глупо. Нет, так думают только об обычных парах. Причем даже не о мужчине – люди считают, что он-то что-то отхватил. Именно на бездетную женщину смотрят с отвращением и укором, словно на взрослого безработного мужчину. Как будто ей есть за что просить прощения. Как будто она недостойна гордиться собой».

Вот тогда я осознала, что в самые мрачные мгновения боялась, что Майлз относится к женщинам без уважения. Теперь я спрашивала себя, не кроется ли в нетребовательности более глубокое уважение ко мне и женщинам вообще, чем даже у меня, – с моими бесконечными копаниями и поисками желания стать матерью, с надеждой отыскать настоящую себя, которая, если спугнуть ее, выберется из убежища, и тогда я смогу наконец стать ею.

В минуты паранойи и боли я думала, что он должен увидеть, что со мной что-то не так. Увидеть и понять, что рассчитывать на меня в деле деторождения не стоит. Почему я не смогла принять тот вариант, что он ценит меня ради меня самой? Он не просил меня ни о чем, не пытался использовать меня. Как вышло, что я истолковала это как неприятие меня как женщины? Майлз хотел быть со мной ради меня, тогда как я хотела, чтобы он ценил меня как средство продолжения себя. Это у меня мысли закрутились не в ту сторону, а не у него. Он видел во мне цельную, зрелую личность, и это оскорбляло мои чувства и настраивало на подозрительность и недоверие.

Много раз я сердито спрашивала себя: «Почему ты влюбилась в мужчину, с которым так трудно завести ребенка, – и остаешься с ним столько лет?» Но теперь этот вопрос, похоже, сам отвечает на себя: потому что я хотела быть с мужчиной, с которым будет нелегко завести ребенка, потому что на самом деле я не хотела этого ребенка; точно так же, только наоборот, поступают те женщины, которые выбирают партнера именно с целью завести ребенка.

Иду по кварталу. На тротуаре между плит пробивается трава, но начало она берет под землей. Может быть, и к лучшему, что я тоже так долго жила под землей. Самое толстое дерево было когда-то самым тонким. Разве самое крепкое в природе не начинается как слабое? Если до сих пор я была слабой, это не значит, что я никогда не стану сильной.

Голова идет кругом от удивления – я пережила фертильные годы и не забеременела. Это воспринимается как чудо, как что-то, на что я всегда настраивалась, но в достижение чего до конца не верила, не знала, получится ли. Зато теперь в душе такое облегчение. Теперь возможно все. Я как будто прошла самый коварный отрезок судьбы. И я так благодарна Майлзу, без которого, наверное, не добралась бы до этого пункта.

В самом начале работы я думала, что проверну трюк: напишу книгу, и она скажет, хочу я ребенка или нет. Как всегда, получилось наоборот. Книга заставила меня взяться за себя и писать несколько лет, соблазняя обещанием ответа, который уже близко, буквально за углом, надо только поработать еще немного, может быть, лишь день. Но этот день так и не пришел, а надежда все вела меня вперед по шкале лет – тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять, – и вот уже через несколько месяцев исполнится сорок.

Еще несколько месяцев назад казалось, что я должна завершить работу к концу года. Я предполагала, что книга – это то единственное, что нужно сделать перед тем, как завести ребенка. Но прошлым вечером мне вдруг подумалось, что гнать необязательно, что не надо давать себе только месяц или два. А почему не десять месяцев? Не год? Не два? Не десять? И это решение показалось в миллион раз более выношенным, чем спешка, стремление завершить дело вовремя и успеть завести ребенка, в миллион раз более честным и правильным.

Я взяла лежавший перед зеркалом нож и повернула так, чтобы он напоминал скальпель на маминой фотографии времен медицинской школы. Труп лежит на столе, а она стоит с тремя другими женщинами в белых халатах. Все, похоже, в хорошем настроении. И, что невероятно, на запястье у мамы часы, а на пальце кольцо – золотое, с зеленым камнем.

Что я обнаружила, взяв в руку нож, когда вскрыла тело на странице? И гадалка, на которую я наткнулась в Нью-Йорке, – что там она сказала? Что мою фамилию в замужестве будут помнить, но и девичью не забудут.

Еще она сказала, что у меня будет две девочки, что мы останемся вместе до самой моей смерти и что у меня предраковые клетки в матке. Но две дочери были у моей бабушки, Магды. Это она оставалась с мужем до самой своей смерти, у нее были предраковые клетки, и она умерла от рака. И это у нее были две фамилии – девичья и в замужестве, тогда как у меня только одна, вот эта.

Если сказанное гадалкой правда и три поколения женщин в моей семье действительно прокляты, то, заглянув поглубже в труп, я вижу, что проклятие сильнее поразило мою прабабушку, чем меня. Ее семья была так бедна, что жила в доме с земляным полом, и они с мужем умерли от гриппа, потому что не могли позволить себе купить лекарство. После них осталось четверо детей-сирот, которые попали в Аушвиц, и там одного убили. Как же проклята я? Никак. Мне всегда сопутствовала удача, хотя я ничем ее не заслужила.

Однако же никакую книгу бабушка не написала, так что гадалка, должно быть, говорила об этой. И скорее всего, когда она сказала о каком-то мужчине: «Можешь вверить ему свою жизнь», имела в виду меня.

Мое второе имя – Магдалена. Моя мама как бы вставила в меня свою маму. Так что, возможно, гадалка обращалась и ко мне, и к Магдалене во мне.

Думаю, я воспользовалась своей обычной скромной печалью, чтобы подобраться к печали куда большей, не моей. Каждый раз, думая, что расстраиваюсь из-за Майлза, я раздвигала и расширяла эту печаль, чтобы прорыть в ней тоннель. Я использовала наши ссоры, чтобы вызвать слезы – мне требовалась боль, чтобы прикоснуться к печали куда более далекой и глубокой и попытаться исцелить ее.