Вацлав Михальский - Мир тесен

Смирнов положил трубку.

«Сто строк? Я ведь, главное, не видел этих людей и в котлован без Смирнова не пустят, да они уже и по домам разошлись — скоро вечер. И ноги не держат…»

«Мировой рекорд» — выстукал он заглавие на машинке. Закрыл глаза, стараясь сосредоточиться. А голова гудела и перед глазами мелькали железные поручни. Две страницы на машинке. У него всего пять фамилий и одна цифра…

Слава сидел за машинкой битый час и не мог придумать ни слова. Голова болела, болели глаза, хотелось все бросить, выйти на свежий воздух. Вся жизнь казалась неудачной. «Бездарный! Какой ты бездарный! Тупой! Бездарный…» — шептал он. Ему хотелось плакать и спать. Ноги под столом деревянные — ни согнуть, ни разогнуть. Он закрывал глаза — и сердце холодело.

За окном редакции, за голубыми решетками, кто-то невидимый выругался матом, и Слава в тот же миг сбросил с себя сонную одурь, застучал на машинке, с каждой строкой поднимаясь, словно на крыльях, над своим обшарпанным столом с машинкой «Консул», над сумеречной комнатой. В его воображении закружились сибирские чистые реки, бетонные плотины, хвойные леса, костры, всё то, о чём он где-то читал, что знал понаслышке с детства. Заметка «Мировой рекорд» заняла две странички машинописного текста. Когда Слава выстукал последнюю точку, в комнате было уже совсем темно.

— Здрасте! Моя фамилия Святкин. Я пришёл не в том смысле, что двое детей или там не соображаю. Я не хочу сказать, что тесно или не тесно, а в том смысле, что номер этого постановления не помню. Я приехал по вызову, семья у меня четыре человека, но я не дурной, кажется. В газете пишите — мировой рекорд, а денег не даёте, к тому же квартиру. — Во всей маленькой фигуре говорившего была нахохленность драчливого воробья, он начал свою речь тихо, а последние слова выкрикнул, сжав кулаки и перекосив голубоглазое плоское лицо.

— Вы, между прочим, свои соображения на бумаге изложите, — сказал Смирнов, указывая на свободный стул и придвигая его к столу.

— Благодарю вас, я не в том смысле, — попятился Святкин, — не дурной, кажется, зачем же сразу так?! Извините, не буду мешать. — Он икнул, прикрыл рот рукою с синей татуировкой и боком выскользнул из редакции.

— Чудак-человек, — усмехнулся Смирнов, — он из той бригады, что рекорд поставила, бетонщик.

— Чего он хотел? — спросил Слава.

— Он и сам не знает. Покуражиться, видно, хотел, да характеру не хватило.

— А вчера тётка приходила, — сказал Слава, — кричала, что билеты на детские сеансы в постоянном поселке дорого продают, да еще мальчишку, как свидетеля, с собой приволокла. А позже прораб один насчёт выгребных ям целый час распространялся.

— Привыкли по любому поводу в газету. — Смирнов заложил в машинку чистый лист бумаги, и раздраженно застучал по клавишам двумя тяжелыми пальцами.

— Это отлично — люди верят в печатное слово. Послушайте, Анатолий Иванович, а вы никогда не задумывались, что те слова, которые гладко ложатся на бумаге, невозможно употреблять в разговорной речи: они сразу становятся напыщенными?

— Эх, старик, мне б твои заботы и твои годы, — с тихой завистью вздохнул Смирнов, — иди на отделение журналистики, заочно, без этого сейчас не проживёшь.

Слава быстро вошёл в курс редакционной работы. Клише, подвалы, гранки, развороты, полосы, передовицы — всё это было хорошо знакомо ему с детства: мама много лет проработала в газете, и он невольно был посвящён в разные тонкости журналистского ремесла.

До позднего вечера они готовили очередной номер газеты, а потом, захватив с собой купленную Смирновым бутылку водки, пошли домой.

Из открытых окон на крыльцо и на ветки яблонь, делая темноту ещё чернее, падал желтый прямоугольник электрического света. Смирнов вошёл в дом, а Слава замешкался со щенком, приветливо ткнувшимся ему в ноги.

— Опять пол-литра принес! И так каждый день, ты и гостей за собой таскаешь, чтоб я молчала! Хватит, плевать мне на твоих дармоедов, каждый день глаза с ними заливаешь!

— Тише, дура, человек там!

— К черту всех твоих нахлебников, у нас не гостиница! Тебе лишь бы глотку залить! Мне надоело твоих собутыльников каждый день обслуживать!

— Замолчи!

Варя что-то швырнула об пол, зло зарыдав, крикнула:

— Когда же это, наконец, кончится?!

В маленькой темной прихожей Слава потерял ориентир и толкался плечом в стену. Смирнов открыл дверь:

— Заходи, старик, заходи!

Но Слава уже нашарил наружную дверь и выбежал на улицу.

— Ты куда, старик, ты что?! — Смирнов догнал его, схватил за плечо. — Да брось, старик, не слушай дуру, мы журналисты… Ну, чего ты обиделся?

— Вовсе нет, не обиделся. — Слава повернулся и пошёл прочь по чёрной каменистой улочке, а Смирнов, плюнув со зла, помчался домой. Вскоре из его домика донеслись отчаянный женский визг и всхлипывание. Слава побежал, чтобы не слышать этих звуков, споткнулся, упал, больно ушиб колено. «Как плохо, как плохо всё получилось…» Слава увидел, что стоит на краю ущелья, сделал несколько шагов назад и сел на теплый камень.

— Сашка, задушишь, о-о! — голос был слабый и нежный и раздавался словно из-под земли. Слава увидел чёрную тень за кустами тамариска.

— Пусти, задушишь!

— Хорошая моя, маленькая!

«Сашка — это тот самый парень в джинсах, что строил мост», — подумал Слава. Они стояли за его спиной не дальше, чем в двух метрах. Мелкие камешки гравия ссыпались под их неспокойными ногами. Слава не знал, что делать: выдать себя — неловко, подслушивать — стыдно.

— Думала, день сегодня не кончится. Девчонкам не давала трубку взять, на каждый звонок, как тигрица, бросалась.

«Какой знакомый голос, кто она?» — подумал Слава.

— Сегодня мне на моём экскаваторе не до звонков было. Как говорил Платон: «Хорошее начало — половина дела». Пойдем, Люсенька, в сад.

— Давай здесь постоим, посмотри, как славно вокруг.

«Люсенька… Наверно, телефонистка, голос как будто её».

Над котлованом били в фиолетовое небо мощные лучи прожекторов и своим светом гасили звёзды. С горы напротив, как белый змей, скатывалось сухое русло ливневых потоков. Вверху, в ауле, печально и тонко свистела зурна.

— Ты ещё предложи мне на крылечке дворца культуры с тобой посидеть! — ответил мужской голос.

— Не фиглярничай, Сашка, что ты — нарочно меня дразнишь? Я же о другом, я с детства мечтала, всё представляла себе белое платье, фату, цветы. Ну, ради всего святого, что в этом плохого? Мечтала, что у меня будет свадьба, мечтала, что в день свадьбы мой жених пришлёт за мной своих товарищей — веселых, нарядных. Они посадят меня в машину и повезут по всей Москве в наш, Московский дворец бракосочетания. Там будешь ждать меня ты.