Вацлав Михальский - Мир тесен

— Я тоже был запланирован?

— Да, не мешай… А ты говоришь: пойдем в поселковый совет зарегистрируемся. А я не хочу… так… Я совсем маленькой была в этом дворце на свадьбе у маминой племянницы. Там было так торжественно: лестница, убранная красным ковром, усыпанная живыми цветами, играла такая музыка! Я все годы это в своих мечтах видела, видела золотые обручальные кольца, прозрачную фату, белые цветы. Ну, почему, почему ты над всем этим смеёшься? У нас в поселке и смерть, и рождение, и брак за одним столом регистрируют. Накурено. Грязно! Ни торжественности, ни праздника!

— Все это, Люсенька, мещанские штучки. Глупости. Зачем шум поднимать? И к тому же я не люблю ультиматумов!

— Ради всего святого, уступи! Тебе ведь всё равно, а мне… — Из-за кустов тамариска раздался плач…

Слава встал, пожал плечами: «У каждого свое…» — и пошёл прочь.

Из-за горы взошла ущербная зелёная луна, и ободранная ливнями гора стала еще необыкновеннее, и белое русло ливневого потока еще больше напоминало Славе дракона.

Слава закурил. Табачный дым сладко вошёл в грудь, вспомнилась казарма, двухъярусные койки, томительное ожидание, когда же, наконец, станет гражданским вольным человеком. И опять встал перед ним тот день, когда он уходил в армию, тогда он в последний раз видел маму…

Проснувшись рано утром, он провёл ладонью по непривычно колючей, остриженной под машинку голове, потёр её о подушку и засмеялся.

Из кухни пахло сдобным тестом. Босыми ногами он прошлёпал к зеркалу и долго стоял в одних трусах, рассматривая свою голую, белую после стрижки, лопоухую голову. Он показался себе очень некрасивым и с тяжелым чувством отошёл от зеркала. Перед его глазами встало румяное черноглазое лицо девчонки из соседнего двора, вчера у него на проводах были все, кроме неё, Гали. Уже с год они чуждались друг друга. Он разглядывал её теперь исподтишка, иногда, точно обжегшись, они встречались глазами. Сейчас он и лица её как следует не помнит, помнит только, что она была легкая, стройная и черноглазая. Из окна Славиной квартиры была видна калитка её дома, и он целыми днями глядел и глядел на калитку. Он знал, когда она ходила за молоком, за хлебом, когда возвращалась из школы.

В то, последнее утро он подошёл к окну и стал с напряжением ждать: сейчас откроется калитка. Выйдет Галя, поправит бант на косе, посмотрит на небо, на окно их дома и, размахивая портфелем, пойдет в школу.

— Встал? — заглянула в комнату мама.

— Угу, — буркнул Слава и пошёл умываться.

Мама застелила стол белоснежной, туго накрахмаленной скатертью, поставила графинчик вишневки, разогрела его любимые голубцы.

— Давай, сынок, позавтракаем, как взрослые. Когда нам теперь доведётся быть вместе… Скоро твои товарищи придут. Наливай, сынок.

Слава налил в рюмки густой наливки. Часы показывали без двадцати восемь, с минуты на минуту Галя должна была выйти. Слава бросился в свою комнату, захлопнул дверь, подбежал к окну — сейчас она выйдет из калитки: она всегда выходила минута в минуту без четверти восемь. Он стоял долго, мучительно всматриваясь. Калитка не отворялась.

— Слава, — позвала мама.

Он взглянул на часы: четверть девятого. Прозевал! Галя давным-давно в школе.

Злой, он сел за стол.

— Голубцы второй раз подогревала, давай посидим, как взрослые, выпьем, — повторила мама и улыбнулась. — Да что с тобой?

— Ничего! — грубо ответил Слава. Он хотел взять рюмку и опрокинул её. Темно-красная, почти чёрная наливка залила белую скатерть.

— Ничего, сынок, ничего. — Мама засуетилась, посыпая солью пятно. В это время в дверь постучали: пришли Славины одноклассники. Мамина рюмка так и осталась нетронутой.

И глядя сейчас на горы, залитые лунным светом, Слава живо представил себе эту рюмку, полную рубиновой наливки, и свою, пустую, упавшую на стол, и чёрно-красное, стремительно расплывающееся пятно. Из-за какой-то девчонки, чужой, ненужной, которая давным-давно уехала в Баку и вышла там замуж, он торчал целых полчаса у окна, а мог бы их провести с мамой, эти последние в их жизни полчаса…

— Слава? Заходите в гости! — окликнул его знакомый голос. — Мне так неловко, что вы до сих пор не были у меня дома. Только сегодня поселил своих ребят в общежитии, трудно с местами. Сейчас пошёл к Смирнову, он говорит, что где-то гуляете. Что-то не в духе он сегодня.

— Да, гуляю, — сказал Слава, — здесь так хорошо.

— Я летом тоже долго не ложусь спать. Так пойдёмте ко мне, здесь рядом. Вон мой вагончик.

И они пошли к вагончику, в котором жил Алимов.

Из вагончика рвался исполинский храп, казалось, вот-вот приподнимется крыша.

— Сосед в объятиях Морфея, — улыбнулся Сергей Алимович.

Перед вагончиком был разбит крохотный палисадник с проволочным навесом. От штакетника до самой крыши вилась повитель. При свете луны пестрели причудливыми полосками львиный зев, петуньи, анютины глазки, ночные фиалки. Здесь же возвышался фикус в кадке, лунный свет блистал на его лакированных листьях. Дорожка к двери вагона была выложена белёными зубчиками кирпича. Славе вдруг представилась Африка, в которой он никогда не был, пальмы, свежее дыханье океана, рев льва и почему-то Робинзон Крузо в тот день, когда он встретил Пятницу.

— Прошу за мной, — Сергей Алимович шагнул в содрогающийся от храпа тамбур. Слава вошёл следом. Дверь в комнату справа была открыта. На полу лежал здоровенный мужчина в белой майке, брюках и ботинках, выпачканных цементным раствором. В вагончике было душно, пахло масляной краской и ночными фиалками.

— Прошу, — Сергей Алимович открыл перед Славой дверь в комнату напротив.

— А он не простудится? — спросил Слава. — Может, положим его на кровать?

— Что вы! Сегодня в котловане было пятьдесят градусов в тени, а здесь, самое меньшее, тридцать восемь. Я хотел его раздеть, но в таком состоянии он опасен: любит драться.

— У меня рука легкая, — усмехнулся Слава, — пьяные и собаки не трогают.

— В нём сто пять килограммов, мы его не поднимем.

— Попробуем. — Слава вошёл в комнату, присел на корточки у ног спящего и стал расшнуровывать ему ботинок. Сергей Алимович принялся за второй.

— У него нога не меньше сорок пятого, — прошептал Слава.

— Сорок шестой.

Спящий застонал и попытался подобрать ноги.

— Лежи, лежи, рекордсмен, — улыбнулся Сергей Алимович, не выпуская его ноги.

Слава отметил, что сосед Сергея Алимовича уже немолод: мощная шея в индюшиных складках, лысоват, большое губастое лицо в глубоких морщинах.

— Так попробуем его на кровать? — спросил Слава.

— Опасно. Может весь посёлок на ноги поднять, лучше не искушать судьбу.

— Ладно. — Слава взял с кровати ватную подушку, смело приподнял тяжёлую голову пьяного, сунул подушку под пахнущий птичьим пером потный затылок. — Теперь пусть спит и видит сны.