Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

В Коппигене все переменилось. Отец сдержал обещание, вложил много средств, начали строительство, пахотные работы, и все приводили по возможности в порядок. Юрг с огромным удовольствием всем руководил и иногда говорил, что кабы не пришло ему в голову отослать барчука, то все было бы по-прежнему, почитай ничего хорошего. Курт резвился с новыми собаками, ходил по старым своим тропам. Он давно уж приметил там лежбище кабанов, здесь новую дичь, знал, куда она собирается на водопой и где по вечерам выбегает на луга. Он знал стремнины в ручьях и старые переправы, под которыми хоронились самые крупные форели, а еще места, где водились щуки и хариусы, и все это нужно было проверить, посмотреть, не изменилось ли чего, уменьшилось либо увеличилось. Он показался на коне, в сопровождении слуги, в Золотурне и еще кое-где, как только представился к тому случай, так народ толпами сбегался, говорили, будто часто видали его без коня, а теперь он вернулся с богатой добычей с войн в далеких странах, и что ему-де не занимать мужества у самого графа, да и у рыцарей в округе. Курту было очень приятно, и слушал он все это чем чаще, тем с большим удовольствием.

Однако благородные дамы, что оставались дома, на дух друг друга не выносили и не находили одна в другой ровным счетом никаких достоинств. Агнес полагала, что именно ей все обязаны нынешним процветанием, именно она принесла с собой благосостояние, а потому обо всем она может высказываться совершенно свободно, и уж тем более ей решать, как следует обращаться с ее же вещами. Гримхильда же считала, что она куда благороднее, — графиня, а теперь еще и рыцарская вдова, а молодуха должна бы день деньской на коленях благодарить Господа за честь оказаться в таком благородном доме, а когда закончит — упасть в почтении перед нею и как послушная служанка ожидать ее приказаний. А поскольку Гримхильда, если уж чего удумала, не привыкла держать язык за зубами, а то, что она заявила, следовало выполнять неукоснительно, то легко можно себе представить, как им обеим жилось друг с другом и какое между ними было заведено ласковое обхождение. Когда Курт возвращался домой, жена жаловалась, грозилась уйти, возмущалась да капризничала, одним словом, употребляла все женские хитрости, обычные в подобных обстоятельствах. Курт не знал, чем помочь, ему и самому хотелось действовать по своему разумению, а не по указке матери, но только по-тихому, а протестовать против нее в открытую он никогда не решался. Странно, какую власть имеют такие старухи, у которых уж и суставы-то не гнутся, над рослыми сыновьями, а сыновья не умеют от этой власти избавиться, какие бы мучения она им ни доставляла. Он пытался утешить жену, сколь у него хватало умения и желания; да вот только ничего-то он не мог ответить, кроме того, что не может взять в толк, на что Агнес жаловаться и на что пенять, и как бы громко ни лаяла беззубая Вальди, а бояться ее никому и в голову не придет, так что пускай себе лает, раз ей так хочется; а поэтому он и понять не может, почему бы не дать матери выговориться. Или вот что: Агнес нужно лишь немного потерпеть, матери не так уж долго и осталось, а потом она станет полновластной хозяйкой и сможет руководить да верховодить, как ей вздумается. Но поскольку для возмущенной и жалующейся женщины нет хуже утешения, чем указание на будущее, ведь тем самым лишь добавляется в огонь масла, то и на этот раз никакого толку эти увещевания за собою не повлекли. Стоило Гримхильде найти кого-нибудь, чтобы срываться да гневаться, как она ощутимо прибавила в весе, заметно помолодела; чувствовала она себя как рыба в своей стихии. К тому же и хорошая еда с благосостоянием способствовали тому, что Гримхильда выпрямилась, а тело ее налилось новой силой. Господин фон Оенц был щедр, но все, что приходило, Гримхильда присваивала, обращалась с этим, будто это все принадлежит ей, а девушке не позволяла и слова поперек вставить, более того, заставляла просить у старухи, если ей что-то понадобится из ее же вещей.

Это было уж слишком, да и немного найдется на свете женщин, что стерпели бы такое обращение. Да только все женщины разного толка, а то можно сказать, что и из разного теста. Одних такое обхождение изводит, они принимаются плакать и горевать и вскоре рассыпаются в прах, другие же крепчают, как огонь закаляет сталь и железо; о тех, кто сразу падает духом и сдается, мы здесь говорить не будем. Агнес же была из тех, о которых долго не знаешь, каким она пойдет путем, — была еще слишком молода, сущность ее еще не раскрылась; но все же, постепенно она все больше и больше показывала характер, и характер этот был не из слабых, жизнь ее закалила, плакать она стала реже, но тем изощреннее стала ее речь. Со странным чувством удовлетворения наблюдала Гримхильда, как невестка становилась достойной ее ученицей, а иногда и превосходила ее. И все же в Агнес не было злости, яда, того, что отталкивало в Гримхильде, Агнес умела быть милосердной, умела преданно любить, Гримхильда же этого никогда не могла. Понятное дело, что жизнь с этими женщинами была не из приятных, по крайней мере, для Курта.

Чем меньше он мог помочь, и чем нерешительнее и, можно даже сказать, трусливее становился, тем более грубым он себя выставлял, неистовствовал, ругался, корчил такие гримасы, что и старый дуб на его фоне выглядел нежнее, и как можно чаще искал дела вне дома, а то и удовольствия. Замок казался ему все меньше, и с каждым днем он все больше ругал себя, что женился и привел в дом жену, — мир-то так велик, счастья в нем так много, а он так рано отшатнулся от него и заполз в свою старую дыру, не повидав света и не снискав подлинного счастья!

Старик фон Оенц помер, Курт получил богатое наследство, но и оно показалось ему убогим, ибо сравнивал он его не с тем, что имел, а со своими мечтаниями, которые все чаще навещали его и пророчили бесконечное счастье, что ожидало его, да ускользнуло ввиду несвоевременной женитьбы. Сегодня сказали бы, что он страдал раздвоением личности, но тогда болезнь эта была еще неизвестна, просто видно было, что Курту дома делать нечего, что он все чаще где-то пропадал, что не растратил еще необузданную молодецкую силу, не повзрослел душой. Курт был в ссоре со свояком, женившемся на сестре его жены, Труде, в раздоре с монастырем, куда Бригитте поместила свою долю наследства. Он устраивал отчаянные распри, из которых, впрочем, чаще возвращался домой изрядно потрепанным и беднее, чем уехал.

Как игрок, который чем больше теряет, тем безогляднее ставит, чтобы вернуть утраченное, и иногда даже отыгрывается, так и Курт предпринимал все более рискованные шаги, да только ничего у него не выходило, удача ему не улыбалась, рука у него была несчастливая, какой бы сильной она ни была. Имя его все больше обрастало сомнительной славой и произносилось все чаще, когда то тут, то там совершалось злодеяние, а если уж за чьим-либо именем закрепилась дурная слава, то уж на него будут вешать все преступления, совершитель которых неизвестен, и каждый, кто заботится о добром своем имени, старательно избегает всякого подозрительного общества. Такой уж человеческое общество своеобразный организм, и как здоровое тело отторгает всякую нездоровую и нечистую материю, поначалу, в основном, по собственному разумению, так и общество все дальше и дальше отталкивает всякую гниль, пока вовсе не избавится от нее. Но если тело не в силах избавиться от больной части, то оно заболевает все целиком и положение его безнадежно, гниль берет верх и разрушает плоть. Курт на своей шкуре испытывал подобное, все дальше оказывался он от кругов, где текла здоровая жизнь, и обретался все больше на диких, отчаянных орбитах, на краю которых разверзлась бездна, куда попадает все, что было исторгнуто из здорового хода жизни.