Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

Доктор Островски отрицательно покачал головой.

— Вообще-то я имел в виду совсем другое. Наум Григорьевич уехал в Испанию, а двадцать лет спустя вместо него вернулся другой человек. Я прав, Ревекка Ефимовна?

Жемчужникова молча смотрела на него, крепко сжав артритными пальцами подлокотники кресла. Ее седая голова заметно подрагивала.

— Игорь, может, не надо? — испуганно сказала Наташа. — Ревекка Ефимовна, простите, он не хотел вас расстроить.

Хозяйка остановила ее нетерпеливым жестом.

— Нина знает? — спросила она, адресуясь к Игалю.

— Нет, — отвечал тот. — Я и сам узнал меньше месяца тому назад. Узнал и теперь не могу остановиться, пока не выясню всё. Иначе… иначе я просто не смогу дальше жить. Пожалуйста, Ревекка Ефимовна.

В наступившей тишине слышалось лишь оглушительное тиканье настенных часов и отдаленный шум автомобильных моторов на улице.

— Слушай меня внимательно, мой мальчик, — проговорила наконец Ревекка Ефимовна. — Я готова рассказать тебе все, что знаю об этом. Но с одним условием. Ты сейчас, на этом месте поклянешься мне здоровьем своего сына, что никогда — вообще никогда — ни единым намеком не откроешь это Ниночке. Никогда.

— Ну как же это… нельзя… — запротестовала Наташа. — Здоровьем сына — это чересчур…

— Тогда уходите.

— Но…

— Клянусь, — перебил жену доктор Островски. — Клянусь здоровьем сына, что мама никогда не узнает об этом от меня.

Жемчужникова удовлетворенно кивнула.

— Поймите, Наташенька, — сказала она, — на меньшее эта тайна просто не тянет. Ее сохранение стоило жизни моей маме и свело в могилу бабушку Игоря. Я уверена, что Лизина болезнь и ранняя смерть вызваны именно этим. Когда женщина вынуждена жить с ненавистным ей человеком, это редко проходит даром.

— Но зачем? — выдохнул Игаль. — Ради чего?

— Ради твоей мамы, Игорёк. Ради Ниночки. Ради того, чтобы у нее было то, чего были лишены мы: отец. И это в итоге получилось. У Нины был-таки любимый отец. Отец, которого она ждала все свое детство и всю свою юность — ждала и дождалась. И упаси тебя Бог лишать ее этого сокровища…

— Значит, бабушка знала…

— Конечно, знала, — улыбнулась Ревекка Ефимовна. — Да и как можно не знать?

Доктор Островски пожал плечами.

— Думаю, можно. Все-таки прошло почти двадцать лет. Время меняет внешность, а уже время, проведенное на Колыме, тем более. То, что человек не помнит определенные вещи, легко объяснить потерей памяти в результате ранения. Да и воспоминания самой бабушки наверняка поблекли за два десятилетия, вместившие, как-никак, войну, голод, нужду, повседневный страх. Поди упомни в таких условиях, где у него какая родинка…

— Родинка? — рассмеялась Жемчужникова. — Да уж, с родинками ты совершенно прав. И с потерей памяти тоже. Но есть кое-что посерьезней родинки, мой мальчик. Кое-что такое, чего никак не отрастишь, если тебе отрезали это на восьмом дне жизни.

Наташа понимающе закивала.

— Вы имеете в виду…

— Конечно, Наташенька! Брит мила! Наум Григорьевич был обрезан, как и все его сверстники-евреи. А тот, кто в 56-м вернулся с Колымы, при всей его внешней похожести на Наума, был гоем. Необрезанным гоем. Чего, согласитесь, женщина никак не может не заметить.

— Да уж… И она сразу рассказала вам?

— Не сразу, но рассказала. Видите ли, мы ведь ждали его, как евреи своего мессию. Ждали все эти годы. Лиза ждала мужа, Ниночка — отца, а я — близкого маме человека, последнего, кто видел ее там. Он писал нам такие потрясающие письма… такие письма… У человека был несомненный литературный талант. Игорёк, ты ведь, наверно, читал…

— Да, — глухо ответил доктор Островски, — мама потом зачитывала эти письма вслух, уже после смерти деда… Видите, я до сих пор зову его дедом.

— Вот именно! — воскликнула Ревекка Ефимовна. — Он писал нам, мы — ему. И, знаете, я уверена, что эта переписка влияла и на него. Сами подумайте: Колыма, ужас лагерей, смерть, холод, нечеловеческий быт. И среди этого — письма тоскующей по тебе жены, детские каракули беззаветно ждущей тебя дочери. Как это может не влиять? И вот он уже ждет этих писем, как манны небесной. Он уже счастлив, когда они приходят. И, отвечая на них, пишет о своей тоске, своей любви — уже совершенно искренне. Это так понятно, так по-человечески…

— По-человечески… — повторил Игаль, словно пробуя это слово на вкус. — Но что произошло между ним и бабушкой? Неужели она притворилась, будто ничего не заметила?

— Нет, конечно, нет. Она сразу призвала его к ответу. И он сразу рассказал ей все, с самого начала.

— Он назвал ей свое настоящее имя?

— Нет, не назвал, хотя Лиза настаивала. Зачем? Так он говорил: зачем, мол, тебе это имя? Оно все равно ничего тебе не скажет. Кроме того, за прошедшие годы он настолько сроднился с Наумом Григорьевичем Островским, что уже не мыслил себя кем-то другим. Он воевал в Испании, на юге страны — по-моему, в Андалусии, был там арестован, и Наум приехал допросить его от имени республики. Знаете, там ведь была очень сильна фашистская пятая колонна. Наверно, этот человек тоже работал на фашистов. И вот, Наум Григорьевич во время следствия обратил внимание на их поразительное внешнее сходство. Они и в самом деле очень похожи, если сравнить фотографии.

По словам двойника, в конце 37-го Наум Григорьевич забрал его из тюрьмы, сказав, что везет на очную ставку с подельниками. Но никакой очной ставки не было; человек утверждал, что Наум специально спланировал свой побег. Зачем спланировал, можно догадаться: до него дошли известия об аресте моей мамы, его ближайшей сотрудницы и друга. Видимо, Наум Григорьевич полагал, что не за горами и его собственный арест. На каком-то безлюдном шоссе он остановил машину, заставил двойника выйти, раздеться догола и поменяться с ним одеждой. А потом сразу расстрелял и бросил в канаву. Человек уверял, что ему сказочно повезло. Он упал лицом вниз, и когда ему выстрелили в голову, чтобы добить наверняка, не обратили внимания, что пуля прошла по касательной. Дырка во лбу была бы сразу видна, а так из-за волос не очень заметно…

Второй раз ему повезло, когда его вовремя обнаружили и отвезли в больницу. На теле раненого нашли документы на имя Наума Григорьевича Островского. Документы, внешнее сходство… — чего еще? В сознание он пришел уже в Одесском госпитале, где все называли его товарищем Островским. По сути, у него не было выбора — не признаваться же, что ты подследственный фашист…

Но на этом везение кончилось; как только двойник встал с койки, его стали таскать на допросы — уже как Островского, обвиняя в шпионаже. А он, понятное дело, не знал о прошлом Наума Григорьевича ничего, кроме того, что тот следователь НКВД. И двойник имитировал потерю памяти из-за ранения. С ним еще какое-то время возились, и он подписал все, что от него требовали. Думаю, еще и радовался кого-то оговорить, кого-то оклеветать. Фашист есть фашист. В конце концов, его отправили на Колыму. Бывает ведь так, ирония судьбы, да? Настоящего фашиста осудили по ложному обвинению в фашизме! И уже там, на Колыме, он встретил мою маму…