Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

Но как? Как это вышло? Каким образом из убежденного антисемита, врага, палача и убийцы получился любящий еврейский папаша и дедушка? Как он ухитрился влюбиться по переписке в абсолютно незнакомую еврейку, жену еще большего убийцы, чем он сам, то есть в жену еврея-чекиста, олицетворявшего для него самые ненавистные сущности этого мира? Как он смог взять в любимые дочери знакомую лишь по фотографиям еврейскую девочку — он, безжалостный Клещ, посылавший своих пьяных от еврейской крови бойцов насиловать таких же девочек в растоптанной Трудолюбовке и, возможно, делавший это сам?

Неужели одной только силой слов?

Да, иного объяснения не видно — одной только силой слов. Можно не сомневаться, что изначально Калищев никак не предполагал такого исхода. Когда обреченная на смерть Броха Маргулис предложила ему сделку, он усмотрел в ее предложении лишь чисто практическую выгоду. Что может быть полезней возможности узнать побольше о человеке, чьим именем ты прикрываешься? Конечно, он обеими руками ухватился за этот бесценный шанс, выдоил из Брохи все, что она могла дать, а затем со спокойным сердцем отправил в расстрельный коридор. Отправил?.. Не исключено, что сам же и пристрелил — это вполне соответствует образу…

Что касается писем, то они тоже поначалу рассматривались как часть прикрытия. Переписка с Москвой, с прошлой жизнью, означала живое соединение с прошлой историей — историей реального Наума Островского… Но потом Андрей Калищев, он же Андре Клиши, видимо, увлекся. Что, в общем, можно понять. Во Франции у него остались жена, сын и маленькая дочка, о связи с которыми нечего было и думать. Скорее всего именно тоска по ним делала его послания к московской «семье» такими искренними и любящими. Реальная тоска, а вовсе не «литературный талант», на который ссылалась Ревекка Ефимовна.

Ну, а в ответ шли столь же искренние и любящие письма от «жены», к которым прикладывались листочки с детскими рисунками, детскими каракулями. Вот Ниночка, вот мама, а вот пароход, на котором они скоро, очень скоро приплывут к папе. Он смотрел на эти рисунки и глотал слезы. А еще через год обнаружил, что нет в его жизни ничего нужнее этих писем, этого детского «лублу тибя» под нарисованным в уголке солнцем. Солнце? Черт с ним, с солнцем — каракули «дочки» были куда важнее солнца. Он следил по фотографиям за ее ростом, радовался ее школьному табелю и сходил с ума от беспокойства, когда она сломала руку на катке.

Семья, оставшаяся в Лилле, не то чтобы вовсе забылась… Нет. Любовь — не ваза, которую можно взять и переставить с полки на полку. Он по-прежнему помнил и Жанну, и Ромена, и маленькую Ниночку… — хотя, нет, не Ниночку, а Люси. Да-да, маленькую Люси. Он по-прежнему помнил их, просто они все больше и больше сливались с Лизой и, особенно с Ниночкой. Письма стали его жизнью, кровью его сердца. Он жил ими, не думая о будущем, потому что будущего на Колыме не было, ведь из преисподней не возвращаются… Но «дед Наум» вернулся. Как заметила, Ревекка Ефимовна, Колыма тоже была разной: для кого-то — забоем, а для кого-то — теплым кабинетом…

«Любимый ученик» деда Наума поднялся с бульварной скамьи навстречу доктору Островски, протянул руку, и Игаль вынужденно пожал ее — просто потому, что начинать беседу с откровенной невежливости казалось непродуктивным. Пришел на гулянку — гуляй, а не стой.

— Я тебя сразу узнал, — пряча неловкость, проговорил Смирнов. — Наташа присылает фотографии. Ты уж ее не ругай. Намерения самые добрые.

— Ну да, — с сарказмом отозвался Игаль. — Благими намерениями вымощена дорога в ад… Слыхали такое?

— Слыхал… Присядем или пройдемся?

— Лучше пройдемся.

Они двинулись по бульвару, то и дело приостанавливаясь или разворачиваясь боком, чтобы пропустить мамаш с колясками и детей на трехколесных велосипедах. «Старик-стариком, — с неожиданно теплым чувством думал Игаль. — Сколько ему? Всего шестьдесят восемь, а выглядит на все семьдесят пять, прямо как мамулин архитектор, поджигатель писем. Мама супротив этих старцев еще хоть куда…»

Смирнов вдруг усмехнулся.

— Веришь ли, нет: впервые в жизни гуляю с сыном.

— Да кто ж вам мешал-то…

— Тоже верно, — с готовностью признал Сергей Сергеевич. — И все равно спасибо тебе и Наташе.

Доктор Островски искоса взглянул на отца. Еще не хватало, чтобы старик расплакался… Надо срочно переводить беседу на деловые рельсы.

— Сергей Сергеевич, не знаю, что вам наговорила Наташа, — сказал он, — но мы приехали в Москву, чтобы выяснить подробности биографии моего так называемого «деда Наума».

— Да, я в курсе.

— Ну, а коли так, то, может, вы в курсе такого вопроса: каким образом ему удалось запудрить мозги той диссидентской компании, которая вокруг него крутилась? Они ведь считали его героем, который восемнадцать лет вкалывал кайлом на колымских приисках. В то время как в действительности он…

— …работал следователем в магаданском управлении, — закончил за него Смирнов. — Да, ты прав, Игорь. Но тут ведь какое дело… Если человек сидит в кабинете, его немногие видят. Да и те немногие недолго после этого живут. Следствие на Колыме — это тебе не следствие в Москве. Из Москвы большинство уезжало пусть и по этапу, но живыми. А из колымского кабинета, как правило, вела только одна дорога — в яму. Что касается приисков, то там зека сменялись очень часто. В забое и в траншее долго не протянешь. Несколько месяцев — и каюк, готов доходяга. Времена-то страшные были.

— Ну да, — кивнул Игорь. — Вот и Наташа говорит, что время виновато. Ох уж это время — надо бы и его тоже на прииски да в расстрельный коридорчик. Что бы оно тогда сказало? Наверно, что-нибудь похожее, только уже про людей. Мол, люди такие были, страшные. А оно, времечко, вовсе ни при чем.

Смирнов рассмеялся.

— Да, вероятно. Но ты ведь своим мнимым дедом интересуешься, а не временем. Вот я про деда и отвечаю. Объясняю, почему мы с такой легкостью выстроили ему нужную легенду, подогнали свидетелей с рассказами, документики нарисовали…

— Секундочку… — остановился доктор Островски. — Кто это «мы»? Какие это «мы» выстроили… и все такое прочее? О чем вы говорите?

— Да об этом и речь, — мягко проговорил Сергей Сергеевич. — Мы, КГБ. Твой мнимый дед, мнимый отец Нины и мнимый муж Елизаветы Аркадьевны, а проще говоря, мнимый Наум Григорьевич Островский после возвращения с Колымы был осведомителем, секретным сотрудником Комитета Госбезопасности — все годы, начиная с 1957-го и до самой своей смерти.

— А вы… вы… — едва вымолвил доктор Островски.

— А я был его куратором, — вздохнул Сергей Сергеевич. — Из-за этого все и случилось. Слушай, Игорь, давай-ка зайдем в какую-нибудь забегаловку. По-моему, тебе срочно надо выпить…