Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

— Ну, за те твои дела ты мне еще заплатишь. А пока обещай.

— Ладно, обещаю… — Игаль крутанул головой. — Сегодня я только и делаю, что клянусь. Хорошо, что на этот раз — не здоровьем сына…

— В общем, так, — Наташа выдохнула, как перед рюмкой водки. — Я позвонила Сергею Сергеевичу.

— Кому?

— Сергею Сергеевичу, твоему отцу.

Доктор Островски встал, как вкопанный.

— Моему отцу? Зачем? Ты с ума сошла!

— Ты обещал не злиться, — напомнила она.

— Но зачем? Что за глупая фантазия?

— Пойдем, что ты встал? Люди смотрят… — Наташа потянула мужа за локоть. — Понимаешь, мы с ним перезваниваемся уже несколько лет.

— Вы… что?! — Игаль будто на стену налетел. — Да это же… Да это же ни в какие ворота…

— Но почему же, почему? — пыталась поймать его взгляд жена. — Его очень интересует наша жизнь, а говорить с тобой он боится. В конце концов, Мишка — его внук…

— Внук! — гневно повторил Игаль. — Опять у нас эта парочка: дед и внук! Моего безумия тебе мало, надо такое же и Мишке устроить! Что за черт! Пусти!

Он вырвал руку, шагнул вперед, потом назад и, наконец, случайно уткнувшись взглядом в ларек, обнаружил в нем подходящую цель. Наташа молча наблюдала. Игаль вернулся, зажав в кулаке бутылку водки.

— Ну и зачем ты это купил? Пойдем, пойдем, не стой, как истукан. В киосках водка паленая, это всякий знает. Хочешь ослепнуть?

— Ну и ослепну! — мстительно пообещал доктор Островски. — Чем на все это смотреть, лучше ослепнуть…

— Дай-ка! Я тебе другую куплю… — Наташа решительным рывком выхватила у него бутылку и на ходу пристроила ее на прилавок попутного ларька. — Ну что ты так реагируешь? Это, в конце концов, глупо. Глупо и смешно. Короче говоря, я рассказала Сергею Сергеевичу о твоих дедовских раскопках, и он очень обрадовался. Знаешь, почему? Потому, что теперь он может объяснить тебе то, о чем раньше не мог даже заикнуться. Так он сказал, этими самыми словами. Он просит о встрече. Можно завтра. Ты как?

На беседу со Смирновым доктор Островски согласился крайне неохотно — и не согласился бы вовсе, если б не ситуация, которая не предполагала малейшей возможности отказать жене в чем-либо. Сколько он помнил себя, даже одна только мысль об отце всегда казалась ему неприемлемой, не говоря уже о встрече, телефонном звонке, переписке — то есть любом человеческом контакте. А собственно, почему? Игаль никогда не задавался этим вопросом, ибо ответ выглядел заведомо готовым: Смирнов предал маму, бросил ее, едва узнав, что она забеременела. Предал, несмотря на то, что был вхож в дом и считался доверенным учеником «деда Наума» — по крайней мере, так это описывала сама Нина Наумовна.

Но была и другая причина, которая пришла Игалю на ум лишь сейчас: явная враждебность «деда», чье лицо буквально перекашивалось при любом упоминании о его бывшем ученике. Не исключено, что это объяснялось элементарной ревностью. Ведь «дед Наум» заменил Игорьку отца — полностью, без остатка, а уж коли без остатка, то Смирнову попросту не оставалось места, ни одного квадратного миллиметра Игоревой жизни. Получалось, что агрессивное неприятие отца Игалем представляет собой не более чем зеркальное отражение дедовской ненависти. Еще совсем недавно доктор Островски не увидел бы в этом ничего плохого. Недавно — но не теперь, когда вынужденному пересмотру подвергалось все, так или иначе связанное с «дедом Наумом»…

Известие о Наташиных контактах с ненавистным отцом стало для Игаля неприятной неожиданностью. Вот так, за спиной… Хотя, ему ли сейчас обвинять жену в «контактах за спиной»? Кстати, госпоже Брандт он все-таки позвонил перед отлетом, с легкостью убедив себя, что в основе их «контактов» лежит не столько постель, сколько чисто профессиональное партнерство. Услышав, что доктор Островски летит с женой, Нина запнулась, но, помолчав секунду-другую, сказала с обычной насмешливой интонацией:

— Умница. Не ты… — ты-то примитивный болван, как и все мужчины. Наташа твоя умница. Надеюсь, она не откажется снять несколько кадров для проекта. Я пришлю тебе камеру в аэропорт.

Наташа и в самом деле не отказалась. Выслушав подробный рассказ мужа о погоне за прошлым, она справедливо рассудила, что для всех будет лучше, если рассматривать случившееся не как любовную интригу, а как совместный рабочий проект. Для всех — кроме разве что потенциальной разлучницы, но как раз ее интересы заботили Наташу меньше всего. Напротив, нажимая на спусковую кнопку видеокамеры, она испытывала мстительное удовлетворение, сходное с тем, какое появляется на лице героя голливудского кино, когда тот триумфально поднимает с пола пистолет, выпавший из рук поверженного врага.

Да и решение позвонить Смирнову сразу по приезде в Москву было из той же оперы: чем больше деловой активности проявляла теперь она, тем надежней выглядели ее крепостные стены, и тем дальше — в направлении пустынных миражей — отодвигались осадные башни соперницы. Пусть видит, что жена крепко держит вожжи в руках, что она не только в своем праве, но и в своей силе, что она не боится никого и ничего. Вместе с тем, Наташа понимала, что чересчур давить тоже опасно, хотя Игорь и смотрел виноватым щенком. Поэтому она не стала спорить, когда Островский сказал, что не возьмет ее с собой на встречу с отцом. Ничего страшного, пусть пока погуляет один…

Шагая по бульвару к условленному месту, доктор Островски думал о вчерашнем разговоре с Ревеккой Ефимовной и больше всего — о ее словах насчет обратного влияния. Не может быть, чтобы «дед Наум» вовсе не любил свою мнимую дочь и своего мнимого внука. Игаль перебирал в памяти эпизоды из далекого детства — отнюдь не несчастного, а напротив, наполненного радостью, добротой и вниманием. Разве иначе он вырос бы таким уравновешенным и нормальным человеком? Разве иначе картина его мира была бы такой упорядоченной, логичной, стройной, как… как… — как хорошо рассчитанная инженерная конструкция? Кто подарил ему весь этот жизненный сопромат, если не «дед Наум»?

Они понимали друг друга без слов, точно зная, чего ждать в следующую минуту, а потом, переглянувшись, счастливо и беспричинно смеялись, радуясь пронзительному чувству взаимной близости. Такое невозможно сымитировать. Такое не сыграет и самый гениальный актер. «Дед Наум» действительно любил его, а он действительно любил «деда Наума». То же, наверно, происходило и с мамой — мнимой дочерью мнимого Наума Григорьевича. А вот с бабушкой Лизой было совершенно иначе — просто потому, что она знала правду, и эта чертова правда стояла между нею и ее вернувшимся «мужем», как тройной забор из колючей проволоки. Много ли стоит такая правда, если она становится причиной несчастья? Можно понять маму, которая сейчас отчаянно отгораживается от всего, что угрожает разрушить здание прошлого, отказываясь говорить на эту тему и сжигая письма, как некогда жгли корабли, чтобы утвердить окончательную безвозвратность.