Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

— Вашу маму? — переспросил доктор Островски. — Брониславу Михайловну? Но как? Разве женщины и мужчины сидели вместе?

— Нет, тут другое… — вздохнула Ревекка Ефимовна. — Видите ли, дети, у товарища Сталина была своеобразная манера. Часто он играл со своими жертвами, как кошка с мышью: то схватит в когти, то отпустит не слишком далеко, то опять напрыгнет. Особенно это касалось арестованных чекистов и членов партии, которые могли принести пользу в разоблачении других якобы преступников. Многие из осужденных работников НКВД, прибыв по этапу на Колыму, получали второй шанс — вернее, так им казалось. Кого-то назначали директором управления, кому-то поручали строительство дороги, а кто-то продолжал работать по специальности, то есть вести допросы. Как правило, это длилось недолго — годик-другой, а потом приходил новый этап, и человеку пускали пулю в затылок.

Мою маму осудили на десять лет без права переписки, что в тогдашнем словаре означало расстрел. В действительности же ее привезли в Магадан, где она еще два года проработала в конторе Дальстроя. Мы узнали об этом только благодаря двойнику. Он прибыл на Колыму как раз в числе «новой смены» осужденных чекистов, призванных заменить отработанный материал. И моя вторично арестованная мама попала прямиком к нему в кабинет. В кабинет к человеку, которого все вокруг, включая его самого, именовали Наумом Григорьевичем Островским. Но уж она-то никак не могла обмануться на этот счет. Уж она-то знала настоящего Наума Григорьевича, как облупленного — до мельчайших деталей поведения, речи, мимики, жестикуляции. Неудивительно, что мама тут же обнаружила подмену.

Она не сразу открыла карты, а сначала присмотрелась к двойнику и убедилась, что он способен выполнить задуманный ею план. Только потом, когда следствие уже близилось к завершению, то есть к расстрелу, мама сказала мнимому Островскому, что может помочь ему стать настоящим. Он притворился, что не понял, но она напомнила ему, что у них не так много времени. «Если бы я хотела разоблачить тебя, то давно бы это сделала, — сказала она. — Но я хочу другого». Он спросил, чего, но она ответила, что прежде хочет узнать о судьбе настоящего Наума Григорьевича. И двойник рассказал ей, что произошло на испанском шоссе. И тогда мама предложила ему сделку. Она расскажет все, что знает о Науме Григорьевиче Островском — настоящем, каким тот был в действительности. Она научит его быть Островским — говорить, как Островский, ходить, как Островский, думать, как Островский. Она вот прямо сейчас готова написать Лизе, жене Островского, что настоящий Островский здесь, что он жив и здоров. А двойник в обмен постарается стать отцом для дочери Островского Ниночки. Будет писать ей письма от имени настоящего папы. Будет изображать любовь и обещать вернуться. Это не Бог весть какая услуга — напротив, кто здесь не хочет получать письма от жены и ребенка?

«Зачем тебе это?» — спросил двойник. «Для Ниночки, — ответила мама. — Я хочу, чтобы у ребенка был отец, пусть и ненадолго, пока тебя тоже не пустят в расход». Он ответил, что такой опыт у него есть и что в его затылок не так-то легко попасть. Она сказала: «Тем более. Значит, я в тебе не ошиблась», — и они ударили по рукам. А месяц-другой спустя мы получили два письма: я — от мамы, а Лиза — от мужа. Мама писала, что встретила в Магадане Наума Григорьевича, что он перенес тяжелейшее ранение в голову и связанную с этим утрату памяти. Что сейчас он более-менее здоров и память мало-помалу возвращается, но с моторикой по-прежнему проблемы, и, в частности, это сказалось на почерке. Но пусть Лиза не сомневается: письма, которые она получит, будут написаны именно им.

В конце маминого письма стояла странная фраза, значение которой мы поняли лишь потом, шестнадцать лет спустя. «Передай Лизе, чтобы она помнила в случае возникновения непредвиденных странностей: я сделала это только ради Ниночки, ради ее счастья, которого была лишена ты, моя Ривкале». И когда «непредвиденные странности» действительно обнаружились в штанах вернувшегося псевдо-мужа, твоя бабушка Лиза, Игорёк, не стала поднимать шум, а просто продлила удачную сделку, заключенную в кабинете следственного отдела магаданского управления НКВД между моей мамой и двойником твоего деда.

Ревекка Ефимовна утвердительно покивала головой, словно еще раз подтверждая тот давний договор.

— А он не рассказал, что случилось затем с Брониславой Михайловной? — спросил Игаль.

— Рассказал, — еще раз кивнула Жемчужникова. — Ему удалось растянуть следствие еще на полторы недели. Каждую ночь мама сообщала ему что-то новое об оригинале Наума Григорьевича Островского. Каждую ночь они репетировали, повторяли пройденное, учились быть Островским. А потом она подписала протокол — по его словам, мама поставила там свое настоящее имя, данное ей при рождении: Броха Маргулис, дочь Шифры и Мойше. На обратном пути в камеру ее повели другим коридором и казнили выстрелом в затылок.

Наташа возмущенно всплеснула руками.

— А он? Как уцелел он? И почему такие люди всегда выживают?

— Ну, он ведь предупреждал о своем заколдованном затылке, — улыбнулась Ревекка Ефимовна. — Хотя, скорее всего, его просто спасла начавшаяся война. Этапы поредели, а новой смены осужденных чекистов так и не дождались. Вот и уцелел. Колыма ведь тоже разная была. Для кого-то — кайлом на пятидесятиградусном морозе, а для кого-то — придурком на кухне. Или как в данном случае — следователем в теплом кабинете… Ох… Вы уж извините старуху, дети, что-то я подустала…

Они медленно шли по улице вдоль длинной линии ларьков и торговых палаток. Наташа крепко держала мужа под руку.

— Хорошо, что ты настояла, чтобы мы взяли гостиницу, — сказал доктор Островски. — Нет настроения разговаривать сейчас ни с кем. Теперь главное, чтобы никто из друзей не узнал, что мы тут были.

— Хорошо, что мы тут были, и хорошо, что это кончилось, — тихо проговорила она. — Что больше не надо обо всем этом думать. Что больше не надо бояться.

— А то ты сейчас за Мишку не боишься…

— Боюсь… но по-другому.

— О, смотри, — сказал Игаль, указывая на прилепленный к ларьку стикер. — «Спасибо деду за Победу!» Хотел бы я знать, что обнаружится, если копнуть этого деда. Мародерство и вранье, грабеж и погром, обугленные трупы и изнасилованные дети?..

— Такое время.

— Время… Всегда время виновато…

— Слушай, Гарик, — с неловкой интонацией протянула Наташа. — Продолжая тему отцов… Ты только не злись, ладно?

— Что такое? — рассеянно отозвался он.

— Нет, сначала обещай, что не будешь злиться.

— Это ты обещай, — усмехнулся доктор Островски. — Из нас двоих один я кругом виноват.