Юрий Антропов - Ивановский кряж

— Ты перепутала, — все никак не справляясь с этой судорожно тянущей губы своей улыбкой, сказала Наташка. — Ты же его не знаешь как следует! Ты его и видела-то издали, у техснаба, один только раз. Тебе показалось.

— Вот ты и перекрестись! — как и всегда, съязвила Юлька. — Тебе кажется — ты и крестись! А я, во-первых, видела его у техснаба не раз, а целых три, во-вторых, встречала как-то в трамвае, вот так от него стояла — на нем еще пальто с серым каракулевым воротником и такая же шапка пирожком, «москвичка» называется. Что, съела? А потом кто, интересно, еще вчера ходил на это кино, на все сеансы подряд — разве он там не похожий?

Наташка, наконец, справилась с губами и как-то отстраненно посмотрела на Юльку.

— Ну и что с того, что ты видела его сегодня у загса? Ты-то чего ревешь? Тебе-то что?..

— А не знаю: реву — и все тут! А он не свидетелем приезжал, не думай и не надейся! — опередила ее Юлька. — Женихом приезжал, а рядом с ним эта была, в фате… А свидетели — позади, разве их не отличишь!

Теперь Наташку подмывало расспросить, как она выглядит, эта, в фате… Что из себя представляет. Но как раз об этом Наташка не спросит — что ж, раз так все вышло. Она же не виновата… Да и что у нее было с этим Валерием? А ничего и не было, так только, верно говорит Юлька: внушила.

И все же что-то сильнее ее рассуждений. Она отворачивается к окну и водит мокрым от слез пальцем по намерзшим окнам. Сзади за плечи обнимает ее Юлька и тоже вздрагивает худым своим тельцем. Тетя Зина, которой Юлька все рассказала, кричит им с порога:

— Ох, девки! Сейчас вот как возьму голик из-под порога да ка-ак начну хлестать что ту, что другую! Уже четвертый час, а они тут валандаются, нашли о чем горевать! Да я бы в ваши-то годы!..

— Знаем, слыхали, — беззлобно перечит матери Юлька.

Та звучно, но не больно шлепает свою языкастую доченьку по мягкому месту, оттаскивает ее от Наташки и, пригрозив пальцем — мол, я еще поговорю с тобой, как язык распускать, испортила девчонке весь праздник, — как-то смущенно, неумело гладит вздрагивающие Наташкины плечи.

— Ах, девки, девки… Все-то у вас еще впереди, вся жизнь, — вздыхает она, что они, молодые, не ценят своих лет и даденной им радости. — Тут вот о себе иной раз подумаешь: где она, когда жизнь-то моя промелькнула? Вся — как один день… Только и стоит перед глазами та минута, когда Павла на фронт провожала. (Детей у нее от Павла не осталось, Юлька уже от другого, и этого другого, своего отца, Юлька сроду не видывала даже на фотографии.) На нем была желтенькая футболка со шнурочками — вот эта футболка и стоит перед глазами, вся до последней измятинки, будто только вчера постирала ее и надела на Павла неглаженую. С работы я тогда прибежала — а он уже дома, сидит у стола, вертит в руках повестку из военкомата и виновато так улыбается…

Теперь Юлька, знающая по опыту, что мать потом, после таких разговоров, будет и день и два ходить как потерянная, трясет ее за плечи и внятно выговаривает:

— Мама, мам!.. Погадай Наташке, ну, пожалуйста, прошу тебя!

И уже бежит в материну комнату, несет в расшитом гладью шелковом мешочке гадальные бобы. С сухим стуком высыпает их на стол. Они глянцево-темные, крупные, с сизой затертостью от пальцев — до блеклости, как на передках поношенных хромовых ботинок.

— Ох ты, язва! — смеется Солдатиха. Берет из Юлькиных рук шелковый мешочек, утирает им глаза и уже тянется к таинственно замершим на столешнице бобам. — На кого гадать-то, на тебя, что ли, Юлька? — смеется она, искоса наблюдая за Наташкой, которая сидит, все так же отвернувшись к окну. — А ну!.. — Солдатиха лопатистой своей ладонью подгребает к себе поближе россыпь бобов, выбирает наугад один из них, подносит его к губам, что-то шепчет, закрывая глаза, и уже как бы отрешается от всего земного, зряшного, и Наташка поворачивается и смотрит на нее. — Цари-бобы, — истово шепчет Солдатиха, — скажите всю правду, скажите — не соврите…

И Юлькины глаза тоже как бы становятся еще больше — очарованно замирают, и в них светло и чисто отражаются удивление и надежда.

Не дав Солдатихе толком впасть в ворожейный транс, без стука заявилась Наташкина мать. Еще в дверях, на ходу вытирая мучные руки о свой передник, она поняла, что тут происходит, и вспомнила вчерашние ночные слезы дочери, а той явно стыдно стало перед матерью за эту глупую ворожбу.

— Я-то, дура, думала: доченька моя делом занимается, а они тут, баламутки, человека от дела отрывают!

— И не говори!

Малость сконфуженная такой неожиданной почтительностью в ее адрес — «человека от дела отрывают», — Солдатиха машет рукой: совратили, совратили, вертихвостки! И уже сгребает бобы в мешочек, показывая девчонкам тем самым, что гадание не удалось — какая тут ворожба с этой Аней, влетит всегда, как ветер.

— Ну, так что вы решили с платьем-то? — как бы тут же забывая про эту гаданку на бобах, будто ее и не было вовсе, говорит Аня, оглядывая Наташку и Юльку, обеих сразу.

Такой маневр она считает сейчас самым подходящим: девок надо загодя, еще до вечера, связать общим делом, чтобы уж Юлька возилась с этим платьем до конца и никуда не надумала ускользнуть на вечер. А то, судя по всему, сердечные дела Наташки не шибко какие баские… Ах, молодость, молодость, все-то ей кажется, что горе ее самое неизбывное и вся жизнь уж будто сегодня и кончается, и попробуй им докажи, что все равно они самые счастливые, и не докажешь, хоть тресни!

А разве им самим в свое время, справедливости ради говорит себе Аня, их матери и отцы могли бы доказать такое? Вот так-то и идет из века в век.

— Сошью его к весне, — говорит Наташка о платье, как о чем-то необязательном.

— Это как это так? Нет, ты слышишь, Зина? — обращается Аня к Солдатихе, и та немедленно откликается:

— Какая еще там весна, Наташк? Да на дворе зима, еще только-только март начался, а по-старому так еще целую неделю будет февраль, а ты уже о весне думаешь! — говорит она первое, что пришло ей в голову при последних Аниных словах, и только тут спохватывается про себя, что проще было бы спросить про платье — какой материал, почем за метр.

— Я ей к этому материалу украшение купила, — обиженно говорит Аня, — старалась как лучше — такие вишневенькие бусики в три рядка, вдоль всей шеи, — показывает она Солдатихе. — Семь рублей выкинула — и вот на тебе. К весне, оказывается…

Солдатиха качает головой, осуждая дочернюю неблагодарность.

— А ну-ка, — решительно заявляет она, бросая на кровать мешочек с бобами и снимая чехол со своей швейной машинки «Тула», — неси сюда материал! Матери, понимаешь, некогда, — незлобиво бурчит она на Наташку. По перепачканным в муке Аниным рукам Солдатиха поняла, что соседи затевают гулянку. — Человек совсем с ног сбился, а ты тут еще выкамариваешься чего-то.