Юрий Антропов - Ивановский кряж

Она прилаживает на нос очки, выколупывает шпульку, с деловым видом роется в шкатулке, вынимает сразу несколько катушек ниток и вопросительно поверх очков смотрит на Наташку: какие нитки-то наматывать на шпульку?

— Коричневые, коричневые! — поспешно и услужливо подсказывает Аня и взглядом одергивает, срывает с места Наташку.

Та с растерянной улыбкой в сопровождении Юльки идет за материалом.

— Ой, Зи-ина! — поет между тем Аня, знающая цену Солдатихиному умению шить. — Вот спасибо-то тебе! Я уж с тобой рассчитаюсь потом…

— Очнись!.. — воздевает к ней ладонь Солдатиха. — Какие тут могут быть расчеты! Или мы с тобой не соседи? Да уж сколько годов-то мы с тобой живем в одном доме? — Она подпирает щеку рукой и испытующе смотрит на давнюю свою соседку.

«Ох, лучше бы не считать! — улыбается про себя Аня. — Немало ты кровушки, соседка, выпила из каждого из нас!»

— Много, ой много… Уже лет пятнадцать, однако.

— А семнадцать не хочешь? — поправляет Солдатиха. — У тебя в тот год, когда я переехала в эту квартиру, Наташка нашлась, а Юльки у меня еще не было.

— И правда, — соглашается Аня, незаметно для себя присаживаясь на краешек застланной пикейным покрывалом кровати. — В тот год я и родила Наташку. А Бориска мой был годовалый.

— А я хотела кумой тебе заделаться через Наташку-то, — с непозабытой обидой припоминает Солдатиха, опуская очки на глаза и берясь за шпульку, — а ты мне отвод сделала.

Аня пугливо меняется в выражении лица:

— Ой, что ты говоришь, Зина! Вот не припомню…

Солдатиха смеется:

— Я накануне твоих родов две грядки у вас в палисаднике захватила, помнишь? Да и посуди сама, — как бы с запозданием оправдывается она, — обидно же было мне: все по весне на своих грядках копаются, а я стою, бывало, у изгороди да слюнки от завидок глотаю. Дом-то ведь, думаю, казенный, — все оправдывалась она, и Аня, к собственному удивлению, все больше чувствовала себя виноватой перед той одинокой Солдатихой, которой добровольно никто из жильцов не хотел уступить места в палисаднике, — и земля вокруг, думаю, тоже казенная, общая, значит! Так какого ж, я думаю, черта!

Аня машет рукой: да не вспоминай ты, нашла о чем вспоминать! И они обе долго хохочут, всплескивая руками.

Смеющимися их и застают девчонки. Материал Юльке понравился, она тут же стала подбивать свою мать разориться и ей на такое платье.

— Будете весной, когда от пальто освободитесь, — все смеется та, — как штампованные двойняшки, в одинаковых платьях-то!

— Ну и пусть! — сопротивляется Юлька. — А мы в разное время их будем носить!

— Так еще подумают, что вы с одного плеча носите!

Юлька озадаченно умолкает, но Наташка приходит на помощь.

— К весне я уеду, тетя Зина. Так что не бойтесь — не будет двойняшек.

— Куда это ты уедешь? — удивляется Юлька, не принимая такую помощь.

— На БАМ, куда же еще…

Солдатиха смотрит на Наташку — серьезно ли та?

— Нет, правда, теть Зин!

Для Юльки, во всяком случае, это новость. Чтобы не выглядеть пустомелей, Наташка поясняет:

— Школу можно и там закончить. Вечернюю. Зато у меня уже стаж будет.

— Но ведь ты хотела на ткачиху учиться! — вскидывается Юлька. — И меня чуть не сагитировала. А как же теперь я?

Она моргает длинными, будто наклеенными, ресницами и вдруг кидается к приемничку «Рекорд», лихорадочно роется в пластинках, находит что-то и, подмигнув Наташке, заводит радиолу. А сама уже предчувствует отъезд подруги и чуть не плачет. Иголка вхолостую ширкает по ободу, все ждут.

— Так ты правда, что ли? — все недоумевает Солдатиха; уж так девки, пока росли, хорошо сдружились, не в пример их матерям, а хорошая самостоятельная подруга для дочки — это ведь, считай, половина материного спокойствия.

— Баламутка, — говорит Аня. — Ей что? Сорваться бы да бежать. По ним все хорошо, хоть так, хоть этак. А каково будет матке с батькой? Они об этом думают?

Но говорит она это не очень искренне — как бы только для отвода глаз, чтобы та же Солдатиха не подумала, что они вот спроваживают своих детей в разные края.

И Солдатиха понимает это и, следуя сегодня во всем только благому, опровергает соседку с неподдельной горячностью:

— Не согласна я! Чего ты на детей напустилась? Не век же им за наши юбки держаться. Так уж испокон веку ведется.

Аня вздыхает, глядит на девчат. Юлька, обняв подружку, уставилась на пластинку и губами помогает певице, а Наташка ровно и не слышит песни — задумалась о чем-то.

— Ната, Нат, — ласково окликает ее Аня, — чего ты, доча?

— Да нет, ничего… — растерянно улыбается та. И коротко взглядывает на мать с какой-то виноватостью. — Правда, мам, я так…

Ей представилось сейчас, как приходит она домой с билетом, полетит, конечно, на самолете; соберется провожать ее весь дом, и хорошо бы лететь вечерним, чтобы из дому выйти с чемоданом как раз часов в шесть. Из техснаба будут выходить после работы, и увидят ее готовую в дальнюю дорогу, и уж, конечно, начнут спрашивать: «Куда это вы, Наташа, уезжаете?» «На кого вы нас оставляете, девушка?» — станут острить молодые еще мужчины, нередко заговаривавшие с ней в коридоре, когда она приходила к матери. Но она будет только улыбаться им в ответ и делать вид, что едет вот, может быть, даже в самую Москву, не такая уж она никудыха, чтобы только и делать, что матери помогать со шваброй орудовать. И ровно в шесть выходит из конторы Валерий, он тоже не сможет не заметить ее с чемоданом, и, удивленный, приостановится, и вспомнит ту октябрьскую демонстрацию, и ему наверняка станет грустно, что уже минула зима, и она теперь уезжает, и ничего, ничегошеньки между ними и не было…

И пусть! Хорошо, что не было, значит, не судьба. Судьба ее, может быть, там, где древние горы, как рассказывал отец, маревым окоемом подпирают высокое небо, где звенят, поют на перекатах чистые студеные речки и где даже летом дуют свежие, с ледяных гольцов, неуемные ветры, под которыми, волнуясь, глухо шумит вековой лес.

Ближе к весне меж родни Комраковых только и было разговоров, что о скором осиротении многолюдной некогда семьи Ивана Игнатьевича и Ани. Вслед за Марией и Венькой собирались покинуть отца с матерью Бориска и Натка: сына должны были призвать в армию, а дочка навострилась в Сибирь, на стройку.

Своеобразным курьером, доставлявшим всей родне самые свежие новости, был Саня, Катин муж. Свободного времени у него хоть отбавляй, пешком ходить не надо — отвез своего начальника на какое-нибудь совещание, и сам себе хозяин. Иной раз, особенно летом, по теплу, Саня умудрялся сыграть во дворе дома, где жил Иван Игнатьевич, в домино или в карты на деньги, компанию ему составляли инвалиды и пенсионеры. А когда за столом, врытым в землю посреди двора, не было ни души, Саня заходил к Комраковым.