Юрий Антропов - Ивановский кряж

— Боб, — говорит один из приятелей, — вот ты уедешь скоро, а меня так и не научил играть.

Борька сбивается и коротко взглядывает в сторону говорящего, неопределенно пробегает подушечками пальцев по всей длине струн, как бы испытывая готовность их звучать еще и еще, — он чувствует себя виноватым, что обещал, а не научил.

— А чему тут учиться-то? Ты делай вот так, и вот так и вот так!.. — Он заставляет дрожащие от нетерпения пальцы замереть, чтобы дать возможность человеку углядеть узор, какой они обозначили на грифе. — И потом делай это же, но только бойчее и бойчее, — тут же дает он волю своим пальцам. — Чего тут учиться-то?

И мелодия опять заполняет комнату, проникает сквозь двери, и мать на кухне, настораживающаяся всякий раз при паузе, опять успокоенно слушает Борискину игру, и руки ее машинально продолжают делать свою работу. И откуда Бориске знать, что на душе у матери в эту минуту робко теплится надежда на последнего в семье сына, который, как бы там ни было, тоже встает на ноги.

— Да-а, — с завистливостью тянет парнишка, осознавая на виду у остальных, что упрекнуть Борьку не в чем, — ты-то мне объясняешь, я про то ничего не говорю… но я не умею так быстро схватывать, вот в чем фокус!

Борька молчит. Будто и не слышал даже. Только эта мелодия, чистоты которой он добивался уже не первый вечер, и занимает его сейчас; он склонился над гитарой и словно не видит, не знает, как, таясь один другого, грустят ребятишки о том, что скоро он уедет от них и некому будет и зимой, и весной, и особенно летними теплыми вечерами бренчать вот так, вполголоса, исподволь наполняя их души какой-то светлой отрадой, негласно объединяя в братство.

— Борька, — говорит другой парнишка, — а ты в какие войска хочешь попасть? Просись в десантные!

Борька молчит, смотрит куда-то в зимнее еще, тусклое окно. Не думая о том, хорошо ли, плохо ли, что откровенно подражает одному известному артисту, он старательно переводит свой голос на какую-то бесконечно простуженную хрипотцу, и парни оживляются, иные даже слегка бледнеют и норовят не встречаться в эту минуту взглядами — так задевает их это Борькино перевоплощение.

А он поет про скалы и суровую мужскую верность. И вдруг в какой-то момент затуманенный его взгляд видит совсем не то вокруг себя: куда-то деваются друзья, не стриженные по нескольку месяцев, с маленькими одинаковыми лицами под нависшими, форсисто начесанными со всех сторон прядями и челками, и нет на них фасонистых клешей, обтрепанных до бахромы, и сам он куда-то исчезает тоже, Борька Комраков, такой же в точности, как и все его друзья, только разве что поздоровее да со званием Короля, как в шутку прозвали его ребята. Нет больше Короля и нет свиты потешной, а все они солдаты, и Борька первым заменяет выбывшего из строя раненого командира.

А на кухне уже плачет мать. Она тоже вдруг представляет Борьку солдатом, ему теперь восемнадцать, и весной его наверняка призовут, только они с отцом порой забывают об этом — не знают прямо, куда пристроить парня, спихнуть на чужие руки, ругает она себя сквозь слезы, а там, кому нужно, помнят, и придет срок, и поедет остриженный наголо их Бориска в переполненном такими же, как он, вагоне, а в том месте, куда их привезут, неспокойно, и кончится Борькино детство, потому что он почувствует себя солдатом.

— Господи, только бы не убили, — шепчет на кухне мать.

Всю в слезах и застает ее Солдатиха, пришедшая одолжить дрожжей для теста.

— Чего это опять? — Она останавливается на пороге кухни с тем родственным участливым недоумением, после которого отказать ей, за чем бы она ни пришла, просто невозможно — язык не повернется сказать: нету у меня дрожжей, даже если дрожжей тех у самой осталось на одну закваску. — Опять, поди, этот твой рыжий вывел из себя?

Солдатиха прислушивается к бренчанию струн гитары и негромкому гоготку ребят в Борькиной боковушке. Борьку она, сколько тот ее помнит, зовет «рыжим». Он и есть рыжий — весь в конопушках, будто кто шутки ради пульнул в него несмываемой краской из пульверизатора, и на лицо досталось густо, но не сплошь, с просветами, а уж потом он, как бы увертываясь от струи, набычил голову — и вся волосня покрылась темным суриком ровнехонько. Девчонки со всего двора завидовали редкому цвету Борькиных волос. Может, по причине этой зависти ни одна из девчонок рыжим Борьку не дразнила, а пацаны — те, известно, боятся, хоть в глаза, хоть за глаза: у Борьки суд короткий, а рука не по годам тяжелая. Только от Солдатихи он и слышит: «Опять ты, рыжий, свою мать до слез довел! У-ух, и доберусь я до твоих красных косм, битл ты этакий!» Слово «битл» Солдатиха переняла у своей Юльки и произносит его как ругательство. Но Борька понимает, что Солдатиха заступается за его мать — даже не заступается, а заискивает перед ней, подлизывается, на что причин у нее всегда много. И, думая так, в душе и сам во всем на стороне матери, Борька принимает кличку «рыжий» из Солдатихиных уст и потому запросто откликается на нее. «А ну-ка, рыжий, — начинает иногда подвыпившая Солдатиха, когда случается ей посидеть у них за столом, — неси карты: погадаю тебе на судьбу! Рыжий-красный, для девок опасный! — продолжает она, хотя прекрасно знает, что у него с ее Юлькой нет никаких отношений, что он не бегает за ней, как другие, и пока что вообще не собирается. — У рыжих судьба счастливая!» — заладит свое Солдатиха, тасуя карты — сама таки возьмет с этажерки или отец первый не вытерпит, подаст, тоже любит позубоскалить. А Борька хоть и делает вид, что вся эта ворожба нужна ему, как мертвому припарки, однако на улицу или в свою мастерскую уходить не торопится. Топчется у аквариума, рыбок вдруг вздумает покормить — ждет, словом, чего она там накалякает ему на червового короля. Все же интересно. Хотя, если разобраться толком, ничего нового, сколько бы ни раскладывала и в каком порядке, она ему не говорит — все, что насулила в самый первый раз, то и долдонит до сих пор: радость на сердце, большая дорога, свой червовый интерес… Правда, в самый последний раз, на Новый год, Солдатиха выдала еще про какой-то казенный дом и нечаянные хлопоты через бубновую даму. Вот был номер! Борька изумился: ну ты, тетя Зина, и кикимора же, легкая на выдумку! А мать весь вечер потом не отпускала от себя Бориску и льстиво приставала к Солдатихе, что за дом казенный может быть да что за дама такая со своим окаянным бубновым интересом.

Дама-то, как показалось удивленному Борьке, в общем-то, нисколько не испугала мать, а легла ей на сердце самым благоприятным образом — даже поинтересовалась после ворожбы, улучив момент: «Как, сынок, Лена-то Елизарова — учится, работает?» — будто не знает сама про Ленку, будто не встречает ее почти что каждый день.